Роза (подскакивает). Хорошенькое дело! А кто будет заниматься моим ребенком?

Труда (в слезах). Вы.

Роза (встает в ужасе). Вы совсем с ума сошли! Не бросите же вы меня с ребенком на руках. У вас нет никакого чувства ответственности!

Труда (с галереи, с достоинством). Неправда. Есть! Много! Именно поэтому я и должна исчезнуть!

Шеф (кричит). Ради бога! Я обожаю тайны, но когда я сам их сочиняю! (Догоняет Труду на лестнице, обнимает.) Девочка моя, расскажите мне, мне одному, в чем дело?

Труда (отбивается). Ни за что! Особенно вам, мсье.

Шеф. Почему?

Труда (в слезах, окончательно растерявшись). Потому что… Потому что вы мне как отец. Я вас слишком уважаю, мсье.

Шеф (раздосадованный). Она мне начинает надоедать со своим уважением. (В растерянности кричит.) Вы что-нибудь понимаете?

Артур (зло улыбаясь). Стареешь, крокодил. Пора чучело набивать. Столько преступлений насочинял, а простой допрос не можешь провести. Где же твоя индукция, где же твоя дедукция? Хорош Шерлок Холмс!

Шеф. Ты о чем?

Артур (обескураженно). Да, папочка, пора тебе за сентиментальные романы приниматься. В вокзальных киосках этот товар тоже хорошо идет. Детективы, похоже, уже никто писать не умеет. Ну, сделай же маленькое мозговое усилие! Ну! Ну! Посмотри-ка на немочку и Арчибальда! Как их корежит! Да последний сыщик в полиции и тот бы уж догадался!

Шеф (остолбенев). Как?! Ты думаешь…

Артур (мягко, почти нежно). Да. Многое тебе простится, потому что в глубине души ты очень наивен.

Шеф (краснеет). Какая гадость!

Артур (жестко). Ты это кому говоришь?

Шеф (краснея еще больше). Но это физически невозможно. Днем она у меня на глазах, а ночью спит у девочек. Я их сейчас спрошу.

Труда (кричит). Нет! (Тихо, жалобно.) Нет, мсье. Пожалуйста, мсье.

Шеф (внезапно смутившись, останавливается. После паузы, охрипшим голосом). Простите, фрейлейн. Я смешон. В конце концов, вы свободный человек. Но так как это случилось у меня в доме, под моей крышей… Правда, она уже давно дырявая.

Труда (мягко). Простите меня, мсье. Я уеду завтра утром.

Шеф (недоволен собой). И что это я себе позволяю… Мы все здесь, и, к сожалению, вы могли в этом убедиться, ведем достаточно свободный образ жизни… В конце концов, вы… Я уже привык к мысли, что… Но все свободны… Каждый человек свободен… (Неожиданно кричит.) Но все-таки, боже мой, как вы могли?! С этим грязным типом?

Арчибальд (исполненный достоинства). Прошу вас, папаша. Это не причина для того, чтобы быть грубым.

Шеф (вне себя). Нет, причина!

Арчибальд. А что я такого, папочка, сделал? Ну, Грацциано я, на худой конец, понимаю… А вы-то? Она вам что, дочь?… Хотели сами с ней переспать? Ну, простите. Нужно было предупредить!

Труда (неожиданно горячо и с достоинством). Не извиняйтесь, мсье Арчибальд! Мне так стыдно! Вы не должны перед ними унижаться! Мы с вами должны гордиться тем, что сделали. Конечно, мы в Германии не такие шлюхи, как вы, но мы уважаем любоф!

Шеф (удрученно). «Любоф»! Вам, фрейлейн, нужно было в словаре справиться. Туда же, «любоф»!

Труда (кричит заносчиво). Я знаю, вы все его ненавидите! Все! Вы все хотите ему только зла! Никто его не понимает! Никто его не любит! Вы. все думаете только о себе. Только чтобы брать, и никогда о том, чтобы давать. Он вчера лег спать совсем один, больной. Мадам, как всегда, ушла с друзьями. Мадам им никогда не занимается. Девочки пришли ко мне в слезах, что у их отца жар. Что, наверное, нужно сделать укол! У нас в Германии мы все умеем делать уколы. У нас в Германии есть чувство солидарности. Но вы, французы! Вы!

Шеф (раздраженно). Ну, и до чего вы вчера дошли с вашей солидарностью?

Труда. Он лежал, как маленький ребенок. Такой одинокий. Стонал. Тихонько стонал и называл меня своей «маленькой мамочкой». И я его тихонько укачивала, потому что у него очень болела голова. Девочки убежали играть. В этом возрасте дети беззаботны! (Неожиданно кричит.) О, вы все очень черствые, вы все! Вы не можете понять!

Арчибальд, растроганный рассказом Труды, шумно вздыхает.

Шеф (холодно). Нет. Положительно, нет.

Труда исчезает на галерее.

Она еще безнадежней, чем я думал. Добродетель, в довершение ко всему – глупа!.. А еще говорят, будто дело в том, что я пессимист. (Помрачнев, наливает себе вина.)

В этот момент раздается пронзительный крик, похожий на «Леон! Леон! Леон!»

Дюплесси-Морле (поднимает голову, удивленно). Друг мой, у вас живет ручной павлин?

Шеф (просто). Нет, мсье. Это моя жена.

Дюплесси-Морле (смущенно). О! Простите. А можно было подумать, что…

Шеф (невозмутимо). Ее комната как раз над нами. Она сошла с ума пятнадцать лет назад. Из-за любви ко мне. А перед этим всю жизнь меня обманывала. Моя жена – старая неудавшаяся актриса. Она живет там взаперти посреди всякой дребедени, карт, пустых бутылок из-под виски и ржавых шприцев. Колется, впрочем, не без осторожности, чтобы забыться от своих несбывшихся театральных надежд и мнимых болезней. Она утверждает, что парализована. Ее врач в это не верит. Я тоже. Моя жена – старое, смешное, безобразное чудовище, и все здесь стараются забыть о ее существовании.

Люси (неожиданно кричит). Папа!

Шеф (продолжает, по-прежнему обращаясь к Дюплесси-Морле, который не знает, куда бы ему деться). Я познакомился с ней, когда она была молода и прелестна. Легкая как эльф! Как она танцевала! Какая была забавная! Какая нежная! Мы занимались любовью дни напролет. А теперь она кричит павлином и становится на четвереньки, когда у нее кончается виски. Вот такова-то она, любовь. А я пишу полицейские романы. Любопытно, не правда ли?

Дюплесси-Морле (не зная, что сказать). Как это все тяжко.

Шеф (невозмутимо). Еще бы. Тем более, что это ложь. Она меня никогда не любила. Как, впрочем, и я ее. Я ей тоже изменял, правда, не столько, сколько она, – это было выше моих сил, – но, в общем-то, почти столько же… (По-прежнему невозмутимо.) Любовь, как известно, правит миром.

Люси (кричит, чтобы заставить его замолчать). Папа!

Шеф (поворачивается к ней, злобно). Что – папа?

Пауза.

Мелюзина (раздраженная происходящим, Дюплесси-Морле). По-моему, нам пора уходить. Пусть уж они сами улаживают свои семейные дела.

Кривой (на протяжении некоторого времени с беспокойством смотрящий на часы). «Уходить»? Да, если б можно было уйти! Этак и все не прочь! Да про того-то забыли! (Поворачивается к Шефу.) Сейчас без четырех минут три, а он сказал в три ровно. Что будем делать, Шеф?

Все смотрят друг на друга, неожиданно возвращенные к реальности. Новый взрыв паники перед молчаливой дверью. И вдруг, покраснев, надувшись, неузнаваемо решительный, вскакивает Дюплесси-Морле.

Дюплесси-Морле. Что делать? Я реалист. У меня на заводах работает две с половиной тысячи человек. Я привык принимать решения. Я выдам его этому сицилийцу сам. И без всяких там угрызений совести. Речь идет о нашей жизни. Мы, промышленники, всегда четко знаем, чего хотим. (Берет револьвер, идет открывать дверь.) Мсье Грацциано! Мсье Грацциано! Не стреляйте. Сейчас я вам его… (Надвигается на Арчибальда, угрожая ему оружием.)

Арчибальд. Бросьте, бросьте это, мерзавец! Никакого чувства человеческой солидарности! Что у вас вместо сердца?

Дюплесси-Морле. Насос для перекачивания крови. Как и у вас. Только мой лучше работает.

В этот момент двери распахиваются. Все в панике отступают. В дверях девочки в ночных рубашках, в экстравагантных шляпах, на плечах боа. Девочки (с ангельскими улыбками). Ку-ку! Мы потихонечку спустились черным ходом поискать, во что бы нарядиться. Имеем удовольствие вам сообщить, что он ушел.