Он и впрямь вряд ли мог ее знать, по здравому рассуждению решил майор Дубравин. А это означало то, что версия об убийстве актрисы Чугуновым оказалась несостоятельной…

В этот же день, после допросов, Дубравин вызвал всех, у кого воровал Чугунов, для опознания найденных при обыске ценностей. Среди владельцев похищенного была и Ольховская, а также Крутских, которого майор пригласил в качестве эксперта по "Магистру" – уникальный камень вполне заслуживал такого уважительного отношения.

Ольховская, не колеблясь, сразу указала на свои вещи. А Модест Савватиевич при виде драгоценного камня первым делом горячо пожал руки оперативникам.

– Молодые люди, вы совершили благородное дело! История вам не забудет… Да-с…

Затем старый ювелир благоговейно взял двумя пальцами перстень и, прищелкивая языком от восхищения, поднес его ближе к свету.

– Великолепно, велико…

Модест Савватиевич вдруг запнулся. Дубравин в недоумении увидел, как Крутских зашарил по карманам, не сводя глаз с перстня: потом стремительно обернулся, протянул в их сторону свободную руку, и, нетерпеливо сжимая-разжимая пальцы, потребовал:

Лупу! Ну что же вы стоите! Быстрее!

Модест Савватиевич, схватив сильную лупу в медной оправе, гордость Дубравина (он отыскал ее в антикварном магазине), уставился на камень. Крутских поворачивал перстень и так, и эдак; при этом его добродушное лицо грозно хмурилось.

Наконец Модест Савватиевич подошел к столу, сел, бережно положил лупу и сказал изменившимся голосом:

– Нехорошо, молодые люди… Нехорошо… Да-с…

– Что – нехорошо? – спросил Дубравин, встревоженный не на шутку: таким расстроенным он видел Крутских впервые.

– Обманывать нехорошо. Что вы мне подсунули? Или вы думаете, что меня, опытного ювелира, можно провести, как мальчишку?

– О чем вы говорите, Модест Савватиевич?

– Это же не "Магистр". А то вы не знали… – Крутских окинул уничтожающим взглядом ближе стоящего Дубравина с ног до головы.

– Как – не "Магистр"?! – в один голос воскликнули Дубравин и Белейко.

– Очень просто. Не "Магистр". Да-с…

– Послушайте… – подступил к нему совершенно сбитый с толку Дубравин. – Вы ведь сами недавно определили, что это "Магистр", уникальный бриллиант. Наконец, перстень по описанию – и вашему, кстати, – тот самый…

– Вы что, и впрямь ничего не знаете? – недоверчиво спросил Крутских.

– Чего не знаем?

– Ну да, тогда понятно… Прошу меня извинить… Да-с… Крутских повертел перстень в руках и небрежно бросил на стол.

– Это подделка. Красивая, чистая, выполненная талантливым мастером, но подделка. Страз.

– Но, Модест Савватиевич, ответьте: это тот перстень, который вам приносила Ариадна Эрнестовна? Или нет?

– Нет. Все выполнено искусно и настолько точно, что я диву даюсь. Схожесть поразительная. И все же – страз. А где подлинник?

Дубравин вопросительно посмотрел на побледневшую Ольховскую, которая не отрывала испуганных глаз от перстня. Актриса заметила его взгляд – сложив лодочкой руки на груди, она жалобно сказала:

– Честное слово… Честное слово… я об этом не имею ни малейшего понятия…

– Если бы я знал, где этот подлинник… – нечеловеческая усталость вдруг охватила Дубравина, и он тяжело опустился на стул. – Страз…

– Я догадываюсь, чья это работа, – Модест Савватиевич снова принялся рассматривать подделку через лупу. – Я даже знаю наверняка. Да-с…

– Чья? – встрепенулся в надежде Дубравин.

– Короля ювелиров Содомского.

– Где живет, адрес?

– Ах, молодой человек, знать бы, есть ли там адреса… Содомский – мой учитель, – с гордостью вскинул голову Крутских. – В двадцать первом году… бандиты… саблями… – У Модеста Савватиевича подозрительно заблестели глаза. – Великий был мастер, несравненный…

– А-а… – разочарованно протянул майор. – Дела давно минувших дней… Содомский… Но куда же девался подлинник?!

– Если вы позволите, я вам расскажу кое-что. Возможно, это вам пригодится. – Крутских с участием посмотрел на Дубравина. – Случилось сие в марте семнадцатого года в Гловске…

Спустя некоторое время Дубравин и Белейко остались в кабинете одни. Оба сидели молча, подавленные и вялые.

– И все-таки, куда подевался "Магистр"? – наконец нарушил молчание майор.

– Спроси что-нибудь полегче…

– Ольховская? Но зачем, зачем? – Дубравин обхватил голову руками. – Все перепуталось, тупею на глазах… Мистика… И какое отношение к этой истории имела Новосад?

– Слушай, Женя, а что ты думаешь по поводу рассказа Крутских?

– Не могу сосредоточиться… Нужно подумать.

– А что думать? Ехать туда нужно. Покопаться в архивах.

– Идея неплохая. Если, конечно, там что-нибудь сохранилось.

– Можно рискнуть. Шанс мизерный, но…

– Ладно, считай, что почти решено. Посоветуемся еще с Драчом. Но поедешь ты. И не больше, чем на двое суток.

– Не возражаю…

Купец Вилюйский был трезв и хмур. Положив здоровенные кулаки на стол, он сидел, уставившись своими лупатыми глазищами на полный штоф, о чем-то сосредоточенно думал. В горницу сквозь подтаявшее оконце сеялся неяркий серый свет; на сундуке, укрытом полосатым домотканым ковриком, разлегся огромный рыжий кот, мурлыкая, потягиваясь; перед внушительных размеров иконой Георгия Победоносца в серебряном окладе чадила лампадка; под полом шебуршились мыши, пробуя на зуб дубовые доски.

В дверь осторожно постучали. Вилюйский медленно поднял лохматую голову, потер виски и хриплым басом спросил:

– Чавой там?

– Батюшка, к тебе ить… – в образовавшуюся щель просунула голову худая старушонка в черной косынке с пергаментно-желтым сморщенным личиком – какая-то дальняя родственница жены купца, приживалка.

Таких в доме Вилюйского кормилось с добрый десяток – до очередного запоя хозяина. Тогда он скалкой вышибал всех вон, на улицу, и спускал злющих кобелей, которые с неохотой, похоже, больше для виду, чтобы потешить хозяина, покусывали эту черноюбочную рать за худые мослы, гнали до мостиков через речку.

Переждав где-то буйство своего благодетеля, старушки снова сползались в дом, тихо и незаметно рассасывались по многочисленным каморкам и клетушкам двухэтажного купеческого особняка с пристройками и амбарами. По-трезвому Вилюйский старался их не замечать – не был он скуп и жаден до неприличия, как некоторые его сотоварищи по купеческой гильдии; да и пользу старушки приносили кое-какую: работали, сколько хватало сил…

– Кто?

– Вьюнош…

– А-а… Зови его сюда. И на стол чаво сообрази. Да живей поворачивайся, золотая рота! – добавил непечатное вслед.

В горницу, шумно притопывая скрипучими хромачами (стряхивал мокрый снег: хотя март был на исходе, на улице пуржило), вошел Капитон, кучер княгини Сасс-Тисовской.

– Здоровья и благоденствия вам! – склонил темно-русые кудри перед Вилюйским.

– Какое там, в Христа… пазуху… благоденствие… – облегчился купец. – Беспорядки, смута, анархия Расею-матушку треплют. Голытьба, а туды ж… Власть Советам… Временное правительство… А до какого, спрашивается, времени?! Ась? До какого времени купечество будут заби-жать?! – грохнул кулаком по столу.

Штоф подпрыгнул, завалился, но содержимое почти не пролилось, хлюпнуло слегка – Капитон сноровисто подхватил, поставил на место.

– Ладно. Садись… вьюнош… – осклабился купец и наполнил вместительные рюмки зеленого стекла. – Пей, а то старой ведьмы с закуской не дождешься.

– Благодарствуйте… – Капитон положил шапку на скамейку, расстегнул полушубок, манерно, двумя пальцами, поднял рюмку, выпил врастяжку.

Глядя на него, Вилюйский крякнул насмешливо, захватил рюмку в кулак, хлюпнул в горло одним махом, причмокнул, стукнул толстым донышком о стол.

Неслышно притрюхала старушонка, быстро накрыла на стол и так же быстро исчезла, растворилась серым пятнышком в дверном проеме.

Выпили еще, закусили плотно.