— Какие подарки? Просто знак внимания к Восьмому марта. У нее же трудная судьба. Муж бросил, двое детей. В конце концов зарплата у нее в три раза меньше, чем моя… Ты, по-моему, просто ревнуешь.

Опять все реже и реже идут машины по нашей улице, и уже не слышно троллейбусов.

— Сколько мы с тобой живем? Вспомни, сколько?

— Двадцать два года, а что? Но…

— Сына вырастили. Ведь это главное. Самое главное! Понимаешь! И разве…

— Понимаю, понимаю. Я все понимаю. Не сердись, пожалуйста!..

А я думал о Гале и о Лизе. Сначала о Лизе, потом о Гале. А может, наоборот. Где-то они сливались вместе, и я догонял Лизу на улице Горького, и говорил с Галей о тополях, и без конца путался в мыслях, не зная, чего хочу.

«Ширяев, — говорила мне Галя. — Может, тебе взять?» «Приветик! — говорила Лиза, показывая на школьный завтрак. — Мне пломбир!» И вдруг совсем непонятные слова Гали: «До собак им как до лампочки, а сами довольны — прогуливаются, кислородом дышат!»

«Зачем тебе эти ветки нужны от срезанных лип?» — спрашивал я.

«Для булочной. Ты же идешь в булочную, а со мной не хочешь».

«Почему ты соглашаешься, что это липы, ведь это тополя! Сама же говорила».

«Самые настоящие душистые тополя! Но мне не хочется с тобой спорить сегодня. У меня день рождения… А липы совсем другое. Просто ничего похожего. Вот на улице Горького, например… Но, честное слово, лучше нашей улицы нет… И какие мы мудрецы, что тогда на Ломоносовский не поехали!»

«Сколько мы с тобой живем? Вспомни, сколько?.. Сына вырастили… Ведь это главное. Самое главное! Понимаешь?»

На следующее утро я шел в школу так, как еще никогда не ходил. Мне хотелось идти в школу. Я знал, что меня там что-то ждет, кроме уроков, кроме отметок, кроме…

Вместо того чтобы идти двором, я вышел на улицу к срезанным тополям. А всегда ходил двором — так куда ближе.

Кучи веток еще не убрали. И та, из которой Лиза отламывала верхушки, была цела. Никто другой ее, наверно, не трогал, не растормошил.

А Лизы тут не было. Двести метров по улице, и я опять свернул в наш двор — прямо напротив школы.

Я искал Лизу Куприкову, хотя это было глупо. Все равно она придет и сядет за парту рядом со мной, как было уже много-много лет.

Мы уже поговорили о чем-то с ребятами у входа в школу, в раздевалке и перед классом — в коридоре на третьем этаже, а я все искал глазами ее.

В самом деле, я уже заранее знал, о чем спрошу ее.

Просто так, как бы мимоходом, когда она сядет за парту или даже во время урока:

«Зачем тебе эти ветки нужны?»

«Какие?» — спросит она. Может быть, добавит: «Ширяев».

И тут уже я не дам маху:

«Тополя, что ты вчера собирала».

Прозвенел звонок, а ее не было. Я сидел за партой один. И среди опоздавших, а у нас всегда кто-то опаздывает, ее не было.

На переменке я спросил одну из девчонок:

— Чего это сегодня Куприковой нет?

— Наверно, заболела, — безразлично сказала она. — Полкласса почти нет. Ты же знаешь: грипп какой-то вирусный. С осложнениями. Вот у Тони Антиповой воспаление…

Полкласса меня не интересовали. Тоня Антипова тоже. И уроки — в этот день.

После пятого я пошел уже не улицей, а опять двором.

В подъезде неожиданно столкнулся с Галей.

— Ты? Вот хорошо! Приветик! А у меня замок никак не открывается.

Я покраснел. Вспомнил, что весь день думал не о ней.

— Давайте, я попробую.

Я взял у нее ключ, вставил в замок. Вертел влево, вправо, никак.

— Дурацкий замок, — сказала она. — И придумают же такие!

— Не получается! — признался я и еще больше покраснел от неудачи. — Никак!

— И дьявол с ним! Пусть мамочка моя ненаглядная помучается. Ее идея! Даже лучше! — зло выпалила Галя, и я совсем растерялся. Мне показалось, что она какая-то странная сегодня, непохожая на себя…

— Я пойду, — сказал я.

— Можно от тебя позвонить? — попросила Галя.

— Можно, чего ж нельзя…

Мы поднялись этажом выше, к нам. Я сразу же открыл дверь.

— Ты один?

— Один, отец с матерью на работе… Вот телефон.

— Я разденусь, а то жарко.

Галя сбросила пальто, присела к телефону, а я не знал, куда деть себя. Положил портфель, зачем-то пошел на кухню, опять вернулся. В столовой разделся. И снова на кухню.

Не слушать же мне ее разговоры по телефону.

Но я все равно слышал. Непонятный разговор, какой обычно мальчишки ведут вроде Вольки Карпова. Только слово «приветик» было ее, но она его повторила три раза и все по-разному: смешно, то зло, то с удивлением.

— Так я приеду, — сказала она под конец. — До вечера, да? Только ты сообрази, как договорились…

Опустив трубку, она позвала меня:

— Ты где?

— Тут.

Я вышел из кухни.

— Загуляла я, — призналась она протяжно-весело. — И дома не ночевала, и на работу не вышла. И буду гулять! У тебя, кстати, выпить нечего?

— Выпить? Чего?

— Не воды, конечно, — рассмеялась она. — Вы всегда посуды много порожней сдаете, я знаю. Посмотри…

— Так это когда гости…

— Посмотри, посмотри.

— Сейчас посмотрю в холодильнике, — услужливо пообещал я.

Она пошла за мной на кухню.

В холодильнике что-то было. Я достал начатую бутылку коньяку, показал ей.

— Вот это вещь! — обрадовалась она. — А мы всю ночь водку хлестали.

И сама достала с полки две чашки:

— Наливай!

— А-а… вторая зачем?

— Как зачем? Тебе!

— Что вы! Я… Мне…

У меня чуть не сорвалось с языка, что мне и так попадет, если отец с матерью заметят, а чтобы еще самому…

— Ну и приветик! Будь здоров! — сказала она. — Поехали! За нашу школу! Я тоже в ней училась. И за тебя!

Галя вобрала в себя воздух, словно перед тем как нырнуть под воду, и залпом выпила почти полную чашку.

Я ахнул.

Потом она села тут же, на кухне, за стол и долго не уходила. А я стоял рядом с ней, стоял с бутылкой в руках и не знал, что делать.

Галя молчала, и мне уже показалось, что ей плохо, как вдруг она посмотрела на меня, ухмыльнулась и сказала:

— Хорошо! До чего же хорошо, а! А я тебе нравлюсь? Скажи, нравлюсь?

Не знаю, что мне было сказать.

— Не знаю, — сказал я, ничего не соображая.

— Знаю: нравлюсь! Нравлюсь, нравлюсь, нравлюсь! И ты ходишь за мной, бегаешь, смотришь. И мне это нравится. Скажу даже тебе, что ты, в общем, ничего… Ничего, вот только бы постарше чуть. Но ты и не маленький. Я в твои годы…

— Не знаю, — опять пробормотал я.

— А я знаю! — решительно произнесла она. — И потому подойди ко мне, стань на колени и делай все, что хочешь! Я тебе все позволяю! Я, если даже хочешь знать… Ты мне тоже нравишься!..

— Ты чего сегодня мрачнее тучи? — спросил отец. — Двойку схватил?

— И правда, что с тобой, сынок? — спросила мать. — Папа прав…

Они уже помирились, и я был рад этому, но мне хотелось сказать сейчас им, что лучше бы я схватил двойку, и что вообще двойки, колы, тройки, четверки, пятерки ничего не значат, и это не так уж важно, кто как учится, а важно что-то другое, более важное…

Я не сказал.

Сказал другое:

— Нет, сегодня отметок не было.

Про себя подумал: «И Лизы сегодня не было. И никто не удивился. Сваливают на какой-то грипп».

— Между прочим, — сказал отец, — сегодня есть важное для тебя постановление, слышал?

— Нет, какое?

— И тебя касается, и вообще всех подростков, — пояснил отец. — Вам теперь все внимание. Книг для вас будут больше выпускать, фильмов, физкультура и спорт, конечно, а самое главное — воспитание. Воспитанием займутся всерьез…

— Нас и так воспитывают…

— А будут еще лучше. А впрочем… — добавил он и не договорил.

Я рано лег спать в этот вечер. Подошла мать, пожелала спокойной ночи, опять спросила:

— Не нравишься ты мне сегодня. Что-то случилось?

— Ничего не случилось. Но… Посиди со мной, — попросил я. — И знаешь что? Скажи, пожалуйста, почему это вы, когда с папой о нашей улице говорите, что она самая лучшая, все Ломоносовский проспект вспоминаете. Почему? А если бы туда переехали, тогда?