Савранский подошел ближе и посмотрел мне в глаза. Я думала… Я боялась… Нет, это был нормальный взгляд человека, уверенного в своей правоте.

— Я знаю все о Мультиверсе, — сказал он. — О многомерном строении всего сущего. И разделяющее ветви Многомирья пространство открыл я. Больше, чем об этом известно мне, не знает никто.

— Да, конечно, — сказала я и неожиданно оказалась на лестничной площадке перед закрытой дверью квартиры номер 28.

Это все, что я хотела рассказать о моем соседе Станиславе Никоновиче Савранском. Может, он и открыл пространство, где не было ничего, кроме света. Я читала в каком-то журнале, что в самые первые дни жизни Вселенная состояла из одного лишь света, а все остальное возникло потом, когда свет сгустился. Может, просвет между мирами, о котором говорил сосед, это и было на самом деле все, что осталось до наших дней от той, молодой, Вселенной?

Мне-то какая разница? Я ходила на работу, в воскресенье поехала с родителями в гости к дальним родственникам, у которых не была лет пять или больше. Несколько раз проходила по дороге на работу через блошиный рынок, но соседа больше не видела — то ли он продал не нужный ему фаянс, то ли все-таки решил, что неловко с его образованием, статусом… глупости, конечно, при чем здесь образование и статус, если умному и порядочному человеку не хватает пенсии для нормальной жизни?

Умному — да, в этом я не сомневалась. Порядочному? Он обманул меня. Он обещал найти Вите его половину, обещал сделать его счастливым. Конечно, он не мог этого сделать. Он даже не спросил имени. Задурил мне голову Шекли.

Все у Вити оставалось, как раньше. Я знала, у нас было много общих знакомых, и некоторые, как мне казалось, даже догадывались о том, что творилось в моей душе при одном упоминании его имени. Впрочем, время, наверное, действительно лечит. Я почему-то перестала вздрагивать, когда кто-нибудь вспоминал о Вите, а потом… сколько прошло времени? Полгода? Кончилось лето, осень выдалась дождливой, и я ездила на работу на троллейбусе, зимой мы познакомились с Мишей, и еще что-то происходило в моей жизни, что-то медленно менялось, что-то возникало, странное, необъяснимое… Однажды я поймала себя на том, что, вспомнив о Вите, не ощутила ничего, кроме равнодушного сожаления о чем-то далеком и мне не нужном. Потому, что прошло время — или потому, что рядом со мной был Миша?

Он пришел в библиотеку менять книги, а Полина вышла в магазин, и мне пришлось сесть на выдачу. Знаете, как это бывает. Взгляд — и будто между вами натягивается тонкий невидимый провод, ты говоришь себе «да», а что «да»? Что-то такое, что глупо описывать словами. Я не думала о том, что Миша может оказаться той самой моей половиной… Он не был половинкой меня, он просто был мной. Или я была им? Может, и так. Мы стали одним существом, и еще…

Я как-то спросила Мишу, знает ли он физика по фамилии Савранский. Миша не знал, да и откуда? Он работал программистом, рассказывал о компьютерах так необычно и захватывающе, как может говорить только влюбленный.

И еще. Не представляю, как это происходило, но я начала ощущать странные вещи. Может, со мной это было и раньше, а я не обращала внимания? Разве, когда я была маленькой — года в три-четыре, — мне не приходилось летать во сне? Многие летают, я знаю, это естественно в детстве, а потом проходит. Прошло и у меня, а нынешней зимой началось опять.

А еще я была огромным растением, я росла из почвы, подставляя свои ветви голубому солнцу, мои длинные красноватые листья трепетали, вдыхая прохладный по ночам и жаркий в полуденные часы воздух, я любила это солнце, этот воздух, любила себя и ту, кем я была еще; мне было так хорошо, что я не хотела просыпаться, но это был не сон; я прекрасно понимала, хотя и не могла объяснить, и счастье мое было в том, что Миша ощущал то же, что и я, потому что мы были одним целым — и ураганом в американской пустыне Калахари, и огромным деревом Ламмат на далекой планете Кендар, — мы знали, конечно, где эта планета находится, и если бы кому-то пришло в голову дать мне… нам… карту Галактики, мы легко нашли бы светящуюся точечку, одну из множества звезд, ничем друг от друга не отличавшихся для всех людей на земном шаре, а для нас эта звездочка была таким же домом, как Земля: мы там росли, мы там любили…

Я, наверное, совсем не могу рассказать о себе так, чтобы было понятно, да? Мне не нужно, чтобы нам поверили, потому я… мы… Может быть, все-таки вернее говорить о нас с Мишей и обо всем, что еще является мной… нами… правильнее говорить «я», ведь если я — это единое существо, то какая разница, сколько сущностей заключено в нем на самом деле?

Я, мы — неважно. Я, мы поженились, чтобы не создавать лишних сложностей — не для себя, для родственников. Все равно в паспорт не впишешь ни воздушный поток, переместившийся в Колорадо и затихший, спрятавшийся от нависших дождей в пещере, ни дерево на Кендаре.

Я… мы… ах, все равно, пусть будет «мы», так, наверное, понятнее, хотя и совсем не соответствует моей единственной сути… мы сняли двухкомнатную квартиру в квартале от моих родителей (а мои жили во Фрязино, и к ним мы ездили по субботам), но жили ли мы в этой квартире? Или в той пещере в Колорадо? Или под небом голубой звезды Альциор?

Были ли мы счастливы? Мы не задавались этим вопросом, потому что… Да, наверное, это счастье — быть собой. Понимать себя. Найти свои потерянные в мирозданиях половинки. Правда, когда я была одна, то вкладывала в это понятие совсем иной смысл… Но что я понимала, будучи одинокой закомплексованной девушкой… да и я ничего не понимал тоже, честно могу признаться, хотя, в отличие от тебя, не думал, что у меня были какие-то комплексы, и если бы мы не нашли друг друга… себя…

Если бы не Савранский…

Почему мы так долго не вспоминали о нем? Наверное, счастье — это еще и великий эгоизм, когда замыкаешься в себе, осознавая такие свои глубины, о существовании которых и не подозревал.

Но я хорошо помню утро, когда проснулась с ощущением, что должна сделать что-то важное, и я долго лежал, соображая, что же это должно быть, пока ты готовила завтрак; было воскресенье, я чувствовал, конечно, что тайфун в Колорадо опять начал набирать силу, но не это меня беспокоило; слушая шипение закипавшего кофейника, я вдруг вспомнила; и я увидел коричневую дверь, и стоявший рядом старый стул, а потом подумал, что никогда не видел их раньше; но я напомнила, и я вспомнил; как мы могли забыть, нужно сегодня же…

Мы пошли к нему после полудня, потому что хотели собраться с мыслями, придумать единственные слова, которые скажем человеку, сумевшему соединить нас через этот свой просвет. Он, конечно, все упростил, рассказывая ничего не понимавшей в квантовой физике девушке о бесконечно сложной жизни мироздания, но все равно он хорошо придумал — как же еще соединять сути, если не через свет и любовь?

Мы поднялись на пятый этаж, позвонили в знакомую дверь и долго ждали. Савранский не открывал, из квартиры не доносилось ни звука, мы подумали, что колорадским смерчем могли бы подлететь снаружи к окнам и увидеть, ощутить, что там, в комнатах, происходит…

— Юля? — спросила, выглянув из двери соседней квартиры, пожилая женщина, имени которой я не помнила, хотя и встречала ее, конечно, на лестнице, да и дома видела много раз, когда она спускалась за солью, спичками или просто так — поболтать с мамой о погоде и ценах. — Юля? А вы — Миша? Очень приятно. Вам нужен Станислав Никонович? Вы разве не знаете?..

Что она говорила? Упал на улице… в Склиф, а потом перевезли в Первую градскую…

— Он там? — спросили мы. Соседка поджала губы, покачала головой и сказала:

— Умер. Еще… когда? Да, как раз перед первым сентября, я внука в школу собирала, надо было тетради купить. Сын его позвонил… Из Штатов вызвали, он прилетел на пару дней, отца хоронить, и от квартиры ключ забрал…

— Простите, — сказала я, а я добавил: — Мы действительно не знали.

Повернувшись, мы стали спускаться по лестнице. Шли и шли, а лестница не кончалась, она была бесконечной и вела на Кендар, нужно было подумать, и как же хорошо думается, когда стоишь, крепко вцепившись в почву корнями, голубой Альциор припекает крону, и мысли перемещаются сквозь миры — в том пространстве световых квантов, о котором говорил он…