Только примус – штука предательски ненадежная. Вероятность его разгорания имеет лотерейный характер. Порою он не горит оттого, что откровенно ломается, а порою не работает, потому что вдруг не работает. Целые группы альпинистов-высотников, глядя, как кто-то из них разжигает примус, ждут своего приговора…

Я заправил его бензином и нажал на поршень подкачки. Поршень прошел до отказа, зацепился за что-то и обратно не сдвинулся с места… Вот и приговор! Переохлажденные, ослабленные гипоксией организмы не выдержат. Дай бог, чтобы до утра в группе не началось пневмонии, ангины или еще какой-либо страшной для этой высоты хвори. Оставалось одно: лезть в спальные мешки и обогреваться собственным теплом. Утром, если будет погода, спускаться вниз…

Черта с два! Я схватил примус и стал его трясти. Попробовал поршень – ни с места!... С минуты на минуту начнется буран, с минуты на минуту вползут ребята с надеждой согреться.

Спичку зажег на авось. Пламя вдруг взметнулось, лихорадочно и шумливо полыхнуло несколько раз и исчезло, упорхнув в свод пещеры. Поболтал бензин в баке и сделал вторую попытку. Горелка вспыхнула синим напористым пламенем. Примус надсадно завыл, и так угрожающе, что, казалось, вот-вот разлетится на части.

Ненастье словно обрушилось. С ходу набрало силу и завьюжило, закрутило… Все вокруг перевернулось вверх дном. Пискулов и Кавуненко ввалились запорошенные, задохшиеся, с исколотыми снежной крупой лицами. Кавуненко отдышался и сказал:

– Говорят, рая нет? А это что? – повел он рукой и, коснувшись примуса, добавил: – А это что?! Ну, расшуровал. Уйми пламя-то – расплавимся.

– Уйми попробуй…

В «раю» в это время градусник показывал минус восемнадцать. Хотя под действием примуса ртутный столбик уже подрос и поднимался довольно быстро. Снег в бачке распустился и стал теплой водичкой. Юра Пискулов вертел кружку в руках, жадно смотрел на воду, но зачерпнуть не решался, боясь, как говорят, получить «по рукам». Я снял бачок с примуса и налил ему с полкружки. Он заглотнул все одним махом и облегченно вздохнул.

Кавуненко глядел, как запрокидывается Юрина кружка, словно игрок в теннис на пущенный мяч. После без всякого расчета на успех, больше для юмора, сказал:

– А мне? Сизифа мучает жажда.

– А ты потерпишь…

– Да, греческие боги были изобретательны – подкинули работенку Сизифу! Так что? Вопрос о смысле нашего труда остается открытым? Молчите, девочки? Стыдно?... – Кавуненко вытянул свои длинные ноги притулился головой к рюкзаку и, подложив руки под голову, чем-то очень довольный, заговорил, обращаясь к самому себе: – Нет, братцы. Сизифов труд не так уж бессмыслен… В душе он верит, что когда-нибудь вкатит свой камень и получит прощение – иначе – никакая сила, даже божественная, не заставила бы его это делать… Он его вкатит… По теории вероятностей когда-нибудь случается самое невероятное… По этой теории в некий час заклинание богов не сработает… Обязательно! И Сизиф вкатит свой камень на самый верх! Обязательно! Иначе грош цена теории вероятностей… Иначе грош цена вообще диалектике… Труд не бывает бессмысленным. Когда-нибудь всем станет ясно, зачем мы катим свой «камень» к вершине… Слушай, Шатаев, дай водички… Сизиф хочет пить. Пойми, нигде не сказано, сколько весил сизифов камень. Зато всем известно, что семитысячников в Греции нет. Ведь я два пуда… не вкатил – на горбу припер к началу восьмой тысячи…

Всех нас мучила африканская жажда. В условиях кислородного голода, давления в два с лишним раза ниже нормального, когда язык на плече, а сердце на предельном режиме, организм выделяет непривычно большое количество влаги. Оттого и теряем мы каждый раз по пять-семь килограммов веса.

Но в высотном походе весь расчет на выносливость сердца. Мы старались не перегружать себя жидкостью. Стало быть, если и пить воду, то пить ее, так сказать, в оптимальном виде. Сейчас нужно было не только утолить жажду, но и согреться и получить витаминную дозу. Сейчас нужен был чай с настоем шиповника – горячий и в меру крепкий.

Кавуненко решил, что «черный день», на который оставляли мы самые ценные и лакомые продукты, наступил, и скомандовал выдать их «на-гора».

– Не такой уж он черный, – сказал вдруг Юра. – Бывали и хуже…

– Н-ну, Юра!... – захлебнулся от восторга Кавуненко. – Просто слов нет… Теперь за тобой следи в оба… Слышишь, Шатаев, следи за ним в оба – не то схватит ледоруб и побежит на вершину!

Юра и сам удивился. Облегчение, как часто бывает, пришло к нему сразу. Будто развязался узел, который сдавливал горло, стягивал сосуды, и теперь по жилам легко и свободно растекалась кровь.

– Это от запаха маринованных грибов, – балагурил Кавуненко. – Погоди еще, что будет, когда Шатаев подаст разноцветную икру, кильку вскроет…

– Век бы ее не было, твоей икры… – сказал Пискулов. – Внизу, когда в охотку, зажимали, а теперь…

– Видишь ли, Юра, так уж устроено: чем ближе к небу, тем этот продукт доступней… И аппетит у тебя не по правилам. В медицинских справочниках сказано: с высотой избирательность вкусов сужается – ничего не хочется, кроме кислого, соленого, острого…

– Ты прав. – Юра схватил лимон и, откусив, как от яблока, сжевал, не моргнув глазом…

Счастье наше и впрямь было тревожным. Тем больше, чем больше неистовствовала погода. Казалось, что нарастание этого бешенства имеет близкий предел, что после него произойдет нечто страшное – катаклизм, который снесет горы, сровняет рельеф. Надрывный вой повышался все больше и больше, переходил в свист и то и дело перекрывался раскатистым гулом сходящих лавин…

Мне долго не удавалось заснуть. А под утро снились кошмары – бесформенные, расплывчатые. Что-то тяжелое, стонущее, кричащее нажимало на грудь. И почему-то ясно слышался крик Пискулова: «Стой! Кто идет?» Я открыл глаза. Непроницаемый мрак Вокруг глухая ватная тишина. Что-то словно вцепилось в горло, прерывая дыхание. Мне вдруг показалось, что я в могиле. Забыв, что спеленат спальным мешком, я попытался поднять руки и испугался еще сильнее. Рядом раздался стон и чье-то, словно прорвавшееся, частое, всхлипывающее дыхание. Вспомнил, что рядом лежит Пискулов. В памяти сразу же восстановились подробности нашего положения, и вдруг ошарашила мысль: нас накрыла лавина!

Расстегнув мешок, достал из кармана спички, чтобы зажечь свечу. Головка занялась было жухлым тускнеющим пламенем и погасла. Я извел чуть ли не полкоробка, прежде чем сообразил, что огню, как и человеку, нужен кислород. Где-то рядом должен стоять рюкзак. На ночь, перед тем как залезть в спальник, я положил на него фонарь. На ощупь разыскал его и, осветив пещеру, направил луч на входное отверстие – если лавина, то у входа должен быть снежный завал. Но здесь было чисто – ни комочка. В проем вдавался полукруглый выступ сугроба – пурга замуровала нас, и мы оказались запертыми внутри снежной полости.

С души отлегло. Раскопать сугроб легче, чем пробить многометровую толщу лавины. Задохнулись бы прежде, чем выбрались на поверхность.

Пискулова будить не стал. Растолкал Кавуненко, и мы взялись за лопаты. Через несколько минут снег над нами обвалился.

Сквозь дыру прорвался сноп света и свежий морозный воздух.

Нестерпимая, беспощадная белизна шибанула в глаза, заставив зажмуриться. Мы невольно потянулись к защитным очкам. Но я все же не утерпел и, прежде чем надеть их, посмотрел на вершину.

Склон, на котором мы находились, был в тени, но контуры оделись в ослепительно огненную окантовку с уходившими на запад и таявшими в бесконечности золотыми ножами. На самом верху, сверкая солнечными бликами, обманчиво-миролюбиво маячили белые снежные флаги. В панораме приземистых вершин и островерхих пиков уходящих вдаль хребтов чувствовалась утренняя стылость, тихая неподвижность.

Мое «созерцание» длилось не более полуминуты. Зная, что вся эта призывная красота опасна, я заставил себя надеть очки.

…Час спустя мы продолжили восхождение. А в 16 часов 10 минут Кавуненко, Пискулов и я, стоя на вершине, обозревали Памир.