– С книгой? Вы хотите сказать, с еще одной пьесой?

Лицо Айрин затуманилось.

– Пьесой? Нет, вы не так поняли, инспектор. Кроме одной ранней пьесы шестилетней давности и этой, новой, для лорда Стинхерста, моя сестра не писала для театра, она писала книги. Сначала она была журналисткой, но потом занялась документальной прозой. Ее книги о преступлениях. О настоящих преступлениях, а не вымышленных. Главным образом об убийствах. Вы этого не знали?

«Главным образом об убийствах. Настоящих преступлениях». Ну конечно. Линли пристально посмотрел на магнитофончик, боясь поверить, что он с такой легкостью получил недостающую часть в головоломке-треугольнике «мотив-средство-возможность». Но вот оно, то, что он искал, он чуял, что непременно это найдет. Мотив убийства. По-прежнему туманный, но просто ожидающий подробностей, необходимых для связного объяснения. И ниточка тоже была здесь, в этой записи, в самых последних словах Джой: «… спросить Риса, как лучше всего к нему подобраться? Он хорошо ладит с людьми».

Линли начал складывать вещи Джой в сумочку. Настроение было приподнятым, но в то же время он изнемогал от ярости, как только думал о том, что здесь произошло минувшей ночью, и о том, какую цену ему лично придется заплатить, чтобы свершилось правосудие.

У двери, когда Хейверс уже вышла в коридор, его остановили последние слова Айрин Синклер. Она стояла у кровати на фоне строгих неброских обоев в окружении солидной чинной мебели. Удобная комната, которая не предполагает риска, или чьего-то вызова, или экстравагантных требований. Она казалась ловушкой для этой женщины.

– Эти спички, инспектор, – проговорила она. – Джой не курила.

Маргерит Ринтул, графиня Стинхерст, выключила ночник. Не потому, что хотела уснуть. Она очень хорошо знала, что заснуть ей не удастся. Скорее из-за не совсем еще утраченного женского тщеславия. Темнота скрывала узор из морщин, начавших опутывать и мять ее кожу. В ней она чувствовала себя защищенной, она больше не была пухлой матроной, чьи когда то красивые груди свисали почти до талии; над чьими блестящими каштановыми волосами долго хлопотали искуснейшие парикмахеры Найтсбриджа[28], крася их и завивая; чьи наманикюренные руки со слегка пожелтевшими ногтями несли на себе отпечаток возраста, и им некого было больше ласкать.

На ночной столик она положила роман так, чтобы его огненно-красная обложка легла четко по линии изящной латунной инкрустации по красному дереву. Даже в темноте название глумливо пялилось на нее. «Безумная летняя страсть». Какая прямолинейность, сказала она себе. И какая обреченность.

Она посмотрела в другой конец комнаты, где в кресле у окна сидел ее муж, самозабвенно созерцавший слабый свет звезд, который просачивался сквозь облака, смутные очертания сугробов и тени на снегу. Лорд Стинхерст был полностью одет, как и она, только сидела она на кровати, опираясь спиной на изголовье, прикрыв ноги шерстяным одеялом. Ее отделяло от мужа не более десяти футов, и, однако, они были разделены бездной тайн и скрытности шириной в двадцать пять лет. Пора, пора положить этому конец.

Сама мысль об этом заставляла леди Стинхерст холодеть от ужаса. Каждый раз, когда она, набрав побольше воздуха, собиралась наконец заговорить, все ее воспитание, все ее прошлое, принятые в их кругу правила дружно восставали, и сразу снова перехватывало горло. Жизнь не приучила ее даже к попыткам иметь свое мнение.

Она понимала, что заговорить сейчас с мужем значило поставить на карту все, ступить в неизвестное, возможно, наткнуться на неприступную стену его длившегося десятилетиями молчания. Прежде она изредка пробовала размыть стену водой общения и знала, сколь малого она может достичь своими усилиями и каким тяжким бременем ляжет ей на плечи ее неудача. Тем не менее время настало.

Она свесила ноги с кровати. Мгновенная дурнота застала ее врасплох, когда она встала, но довольно быстро отступила. Она прошла к окну, остро ощущая холод комнаты и противное тянущее напряжение в желудке. Во рту стало кисло.

– Стюарт. – Лорд Стинхерст не шевельнулся. Его жена осторожно подбирала слова: – Ты должен поговорить с Элизабет. Ты должен все ей рассказать. Ты должен.

— По словам Джой, она уже знает. Как знал и Алек.

Как всегда, эти последние четыре слова тяжело повисли между ними, как удары, нанесенные леди Стинхерст в самое сердце. Она по-прежнему видела его так ясно – живого, чуткого и до боли юного, встретившего ужасающий конец, уготованный Икару. Но сгоревшего, а не растаявшего в небе. Мы не должны переживать своих детей, подумала она. Тольконе об Алекс, не сейчас. Она любила сына, любила его безоглядной материнской преданностью, но вызвать его в памяти – как свежую рану в них обоих, которую время только растравляло, – это был один из способов положить конец неприятному разговору. И ее мужу всегда это удавалось. Но сегодня все будет иначе.

– Да, о Джеффри она знает. Но она не знает всего. Понимаешь, той ночью она слышала ссору. Стюарт, Элизабет слышала, как вы дрались. – Леди Стинхерст замолчала, дожидаясь отклика, хоть какого-то знака, который сказал бы ей, что она может беспрепятственно продолжать. Но ничего не дождалась. И снова устремилась вперед: – Сегодня утром ты ведь разговаривал с Франческой, да? Она сказала тебе о ее разговоре с Элизабет прошлым вечером? После читки?

– Нет.

– Тогда я скажу. Элизабет видела, как ты уходил той ночью, Стюарт. Алек и Джой тоже тебя видели. Они все смотрели из окна наверху. – Леди Стинхерст почувствовала, что голос ей изменяет, но заставила себя продолжить: – Ты знаешь, каковы дети. Они что-то видят, что-то слышат, а об остальном догадываются. Дорогой, Франческа сказала, что Элизабет считает, будто ты убил Джеффри. По-видимому, она думала, что… с той ночи, когда это случилось.

Стинхерст не отзывался. В его облике ничего не изменилось, даже дыхание не сбилось, не дрогнули прямые плечи, по-прежнему был неподвижен взгляд, устремленный на замерзшие земли Уэстербрэ. Его жена робко положила пальцы ему на плечо. Он дернулся. Она уронила руку.

– Прошу тебя, Стюарт. – Леди Стинхерст ненавидела себя за дрожь в голосе, но удержать свои слова уже не могла. – Ты должен сказать ей правду. Двадцать пять лет она считает, что ты убийца! Ты не можешь допустить, чтобы это продолжалось. Боже мой, ты не можешь так поступить!

Стинхерст не взглянул на нее. Голос его прозвучал тихо:

– Нет.

Она не верила своим ушам.

– Ты же не убивал своего брата! Ты тут вообще ни при чем! Ты сделал все, что было в твоих силах…

– Как я могу уничтожить единственные теплые воспоминания, которые есть у Элизабет? В конце концов, у нее так мало в жизни радости. Бога ради, пусть, по крайней мере, сохранит это.

– Ценой ее любви к тебе? Нет! Я этого не позволю.

– Позволишь. – Его голос прозвучал неумолимо, с той безоговорочной властностью, которой леди Стинхерст никогда не смела ослушаться. Ибо ослушание не соответствовало роли, которую она играла всю свою жизнь: дочь, жена, мать. И больше ничего. Насколько она знала, за узкими границами, установленными теми, кто направлял ее жизнь, существовала только пустота. Ее муж заговорил снова: – Ложись спать. Ты устала. Тебе нужно выспаться.

И, как всегда, леди Стинхерст поступила, как ей было приказано.

Шел уже третий час ночи, когда инспектор Макаскин наконец уехал, пообещав при первой же возможности доложить по телефону о результатах вскрытия и заключении экспертов. Барбара Хейверс проводил его и вернулась к Линли и Сент-Джеймсу в гостиную. Они сидели за столом, разложив перед собой вещи из сумочки Джой Синклер. В очередной раз звучала магнитофонная запись, и голос Джой то взлетал, то умолкал при каждой обрывочной записи, которые Барбара уже запомнила наизусть. Услышав ее сейчас она поняла, что все оборачивается каким-то нескончаемым кошмаром, а Линли превращается в одержимого. Ладно бы это были внезапные скачки интуиции, озарения, в которых туманный образ «преступление-мотив-преступник» приобретал бы узнаваемые очертания. Но все это было больше похоже на ухищрения, на попытки найти вину там, где она может существовать только при самом безумном полете фантазии. В первый раз за весь этот бесконечный, ужасный день Барбара начала ощущать себя не в своей тарелке. В течение долгих месяцев их партнерства она осознала, что, несмотря на весь его внешний лоск и светскость, несмотря на все присущие ему атрибуты великолепия высшего света, которые она так сильно презирала, Линли оставался самым лучшим из детективов, с которыми ей когда-либо доводилось работать. Однако интуитивно Барбара понимала, что версия, которую он сейчас выстраивает, ошибочна, стоит на песке.