– Кто у тебя помер?

– А может, обворовали?

Толик, натянуто усмехаясь, стоял в коридоре, отмахивался от липких приставал, молча глядя на всех исподлобья.

Откуда-то появился сияющий Цыпа. Его не было всю перемену. Толик видел, как после урока пробежала вдоль коридора сначала Женька, а чуть позже – Цыпа, и вот он вернулся сияющий, словно новый гривенник.

Сейчас Цыпа носился по коридору, будто угорелый, – весь взмок и раскраснелся на радостях, Толик усмехнулся. Сбегал с Женькой, Изольда Павловна их похвалила, наверное, вот и радуется, дурак.

Вдруг Цыпа остановился возле Толика.

– Ну чего ты? – спросил он.

– У него, кажется, кто-то умер, – сказала задумчиво Машка Иванова, – он не говорит.

– Ха, умер! – крикнул Цыпа. – Знаю я эти похороны! Врет он все! На отца родного жалобы пишет, а сам прикидывается!

Не раздумывая, словно стрела, Толик кинулся к Цыпе и воткнулся головой в его живот.

Ребята их едва разняли в конце перемены. Да и то, когда Коля Суворов крикнул, чтобы напугать Цыпу:

– Цыпленков, «русалка»!

Цыпа вскочил, ошалело оглядываясь, и Толик засмеялся над ним. Под глазом у Цыпы сидел приличный фингал.

– Ну погоди… – прошептал длинноногий Цыпа, потирая синяк. – Я тебе покажу, я тебе не забуду…

На другой день Толик был дежурным в классе и, может быть, потому так остро почувствовал, как переменились к нему ребята. Если бы он не дежурил, побродил бы в переменку по школе, может, даже на улицу выскочил бы, глотнул весеннего воздуха, сбил бы сосульку с карниза, полизал ее, остудился или на другой этаж сходил, где нет ребят из их класса, все-таки не было бы так тоскливо. А тут сиди как сыч, один-одинешенек, пока другие по коридору носятся. Сиди да думай про свое.

На первой же перемене дверь в класс приотворилась, и чья-то чернильная рука пустила из коридора бумажного голубя. Толик его поймал, хотел выбросить, да увидел, что на крыле написано: «Предатель собственного отца». И рядом морда нарисована – злая, с оскаленными зубами. Надо думать, он.

Толик смял голубя, швырнул комок в форточку, прислонился лбом к оконному стеклу.

«Цыпины штучки, – подумал он равнодушно. – Выйти бы сейчас да, как вчера, снова синяков ему наставить». Но Цыпа не стоил того. А то еще немного, глядишь, Цыпа вроде героя станет.

На уроках старалась Женька. Она косилась в сторону Толика, прищурясь, кривила губы, будто прикасалась к чему-то липкому и мерзкому, шепталась с Цыпой; они хихикали и, глядя на Толика, осуждающе качали головами.

Эти двое Толику были понятны, но ведь класс состоял не только из них. Пристально и удивленно глядел на Толика Коля Суворов – веселый и справедливый человек. Поймав взгляд Толика, он смущенно отворачивался, но потом снова смотрел, смотрел задумавшись, недоуменно. Исподлобья взглядывала на Толика приветливая Машка Иванова, хоть и зубрилка порядочная, и растеряха, будто ветер у нее в башке свищет, но хорошая девчонка, свой человек. В ее глазах Толик улавливал осуждение, но что делать, права была Машка, прав был Коля. Они же ничего не знали…

После третьего урока, когда началась большая перемена и ребята ушли из класса, в дверях появилась практикантка Ерошкина.

Лицо у нее пылало, веснушки дрожали на носу. В классе запахло духами.

– Здравствуй, мальчик, – тревожно сказала она. – Ты дежуришь?

Толик кивнул и улыбнулся Ерошкиной. «Ерошка на одной ножке», – подразнил он ее про себя.

– Я напишу на доске примеры, – сказала она, берясь за мелок, – а ты смотри не стирай! – И стала выводить округлые, красивые буквы.

«Примеры деепричастий, – написала она и подчеркнула заголовок жирной чертой. – Пятак упал, звеня и подпрыгивая. Лошадь скакала, закусив удила. Уходя от преследования, олень несся по лесу».

Не оборачиваясь, Ерошкина вдруг спросила Толика:

– Ты готов?

– Что готов? – не понял он.

– Урок выучил?

А-а, не забыла, значит! Или заботливая Изольда Павловна напомнила.

Толик вздохнул и полез за книжкой. Никогда он раньше таким делом не занимался, чтоб урок учить в перемену. Ненадежно это, что и говорить. Ненадежно, а что делать? Прочитал, запомнил, пока вызовут, еще забыть не успеешь.

Вчера же был, конечно, особый случай, и Толику после сражения с Изольдой Павловной стоило бы выучить урок. Но он опять бродил по магазинам, пока их не закрыли.

– Так ты не подготовился? – обернулась Ерошкина.

– Сейчас прочитаю, не волнуйтесь, – ответил Толик и криво улыбнулся ей.

– А успеешь? – засмеялась Ерошкина.

– Успею, чего там, – буркнул Толик.

– Ну что ж, – согласилась она и пошла к двери. – Только, пожалуйста, – обернулась на пороге, – только, пожалуйста, приготовь тряпку.

Толик кивнул ей и побежал к уборной. Когда, намочив тряпку, он возвращался назад, загремел звонок, и Толик вошел в класс вместе со всеми.

Он кинул тряпку в ящичек – и обомлел: примеров Ерошкиной на доске не было. Их будто кто-то слизнул языком.

Он все стоял, ошалело глядя на доску, когда в класс одна за другой вплыли нарядные студентки. За ними горделиво шла Изольда Павловна, выгнув коромыслом длинную шею. Шествие замыкала розовая от волнения Ерошкина. Ничего не замечая, она простучала каблучками к столу, раскрыла журнал, но в это время сзади произошло движение, и из класса пулей вылетела заалевшая Изольда Павловна.

«Камчатка» загудела, студентки заволновались и поплыли из класса обратно. Печальное шествие замыкала Ерошкина. Она громко сморкалась в кружевной платок, и Толику стало ужасно жалко ее.

В класс ворвалась Изольда Павловна и, поднеся к глазам руку с часиками, сказала:

– Быстро! Кто сделал? – И вдруг начала отсчитывать: – Раз! Кто сделал? Два! Кто сделал? Три!

Дверь распахнулась, и на пороге появился Махал Махалыч. «Как фокусница», – подумал про «русалку» Толик.

В мертвой тишине директор прошел по рядам и сел на последнюю парту. Еще один ученик.

– Ну что ж, – ледяным голосом сказала Изольда Павловна. – Разберемся. Кто дежурный?

Толик поднялся, опустив голову, сознавая свою вину, – и в самом деле, подумай он про тряпку раньше, даже, в конце концов, не послушай Ерошкину – поучил бы лучше урок – и все бы было в порядке.

– О-о!.. – удивилась Изольда Павловна. – Так это ты дежуришь, Бобров! Значит, это ты стер примеры с доски?

– Зачем? – растерянно спросил Толик.

– Ну не знаю, – ехидно ответила Изольда Павловна. – Мало ли…

Толик вдруг разозлился. Еще чего не хватало! Он дежурный – и он же стер. Не много ли на одного?

– Я выходил смочить тряпку, – ответил Толик как можно спокойнее. – Ерошкина меня попросила.

– Н-нда!.. – недоверчиво произнесла Изольда Павловна. – Ну ладно. Все встаньте.

Четко хлопнули крышки парт. Класс поднялся.

– Будете стоять до тех пор, пока провинившийся не признается! – внятно выговаривая каждое слово, произнесла Изольда Павловна и, сложив на груди руки, уставилась за окно.

Весь класс стоял, сидел один Махал Махалыч на последней парте, и, видно, ему было неловко от этого. Он поднялся и тоже подошел к окну, только не к тому, возле которого стояла учительница, а к другому.

Директор и Изольда Павловна глядели в окна, ребята послушно стояли за партами, и Толик все больше чувствовал себя виноватым. Все-таки учительница подсказала, кого винить. Каждый стоит, наверное, и о себе думает: «За что я тут мучаюсь? Виноватого все равно не найти, не сознается, так пусть отвечает дежурный. Следить за доской он должен? Должен! В класс не должен никого пускать? Не должен! Так с него и спрос!»

Урок кончился, прошла перемена, снова затарабанил звонок, и теперь должна была начаться литература. Махал Махалыч неожиданно попросил:

– Изольда Павловна, пусть они сядут!

Учительница сверкнула на директора стеклышками пенсне, Толику почудилось, что она возмутилась; кажется, и Махал Махалычу тоже так показалось, и он пояснил: