Трудно было представить себе женщину красивее, чем леди Женевьева, однако за красотой этой крылось что-то отталкивающее, и в последнее время граф стал все яснее ощущать это. К тому же жадность ее, без сомнения, была безмерной, и насытить ее было гораздо труднее, чем удовлетворить запросы какой-либо другой женщины из ее предшественниц.

Во всяком случае, он чувствовал, что расплатился за все, и тот более чем щедрый чек, который он оставил на каминной полке, поможет ей пережить его уход безболезненно, прежде чем найдется новый поклонник, готовый оплачивать ее счета.

С некоторым удивлением он вынужден был признаться самому себе, что ему нисколько не жаль леди Женевьеву и он не ощущает никакой собственной вины по отношению к ней.

Иногда, расставаясь с женщиной и видя слезы на ее глазах, граф чувствовал сожаление, что он, сам того не желая, увлек ее так сильно и сердце ее еще долго не сможет успокоиться, испытывая боль при воспоминании о нем.

Однако на этот раз он был совершенно уверен, что если у Женевьевы и есть сердце, оно никоим образом не пострадает от их разрыва.

Он знал, что никто не смотрит на него просто как на человека, интересного самого по себе, независимо от его общественного положения и собственности, которой он владеет.

В юности он еще надеялся найти женщину, которая полюбит его самозабвенно, со всеми его достоинствами и недостатками, не думая при этом о том, что он граф и наследник громадного состояния, уважая и ценя в нем исключительно его собственные способности, сердце и ум.

Однако вскоре он понял, что чуда не произойдет и такой женщины просто не существует.

Пару раз ему действительно на какое-то время показалось, что прекрасные женские глаза смотрят на него с нежностью и любовью, обращенными к нему самому, к тому, что есть в его душе, а не в кармане, а алые, полуоткрытые губы самозабвенно ищут его рот не для того, чтобы потом, когда пройдет эта минута, попросить оплатить очередной счет Но хотя женщины, без сомнения, влюблялись в него, отдавая ему свое сердце и душу, он, несмотря на всю свою внешнюю привлекательность и незаурядный ум, никогда не был до конца уверен, что они любят именно его и к чувствам их не примешивается никакого расчета.

«О Озри, я люблю тебя!», «Ах, я люблю тебя, люблю!»— как часто он слышал эти слова, произносимые шепотом, в темноте, когда женщина лежала в его объятиях, и ему всегда хотелось верить, что слова эти идут из глубины ее сердца, потому что он тот возлюбленный, о котором она мечтала, о котором грезила в своих девических снах.

Однако всякий раз, когда на смену ночи приходило утро, вслед за любовными вздохами шли тонкие, обычно очень тактичные и неназойливые намеки о драгоценностях, которые очень подошли бы к новому наряду, или о неоплаченном счете за чудесное платье, которым он восхищался вчера вечером.

«Вероятно, мне просто не везет, — размышлял иногда граф, — или я просто вращаюсь не в том обществе и встречаюсь не с теми женщинами».

Потом он начинал смеяться над собой, думая, что, наверное, мама рассказывала ему в детстве слишком много волшебных сказок, и где-то, в самом дальнем уголке его сознания, сохранилась чудесная история о пастушке, которая вышла замуж за короля, или о бедной девушке, одетой в лохмотья, которая полюбила слугу, не зная, что на самом деле он переодетый принц.

«Я такой, какой есть! — твердо сказал он себе. — И пусть женщины принимают меня таким и ценят во мне человека, мужчину, а не толщину моего кошелька!»

Но, размышляя на ту же тему у себя дома, в особняке Хелстонов, среди всевозможных дорогих безделиц, обилия фамильного серебра и превосходной мебели, он не мог избавиться от гнетущего ощущения, что все женщины очень похожи на Женевьеву.

— Лгуньи и обманщицы! — воскликнул он вслух и тут заметил Гротхэма, склонившегося в поклоне у его кресла.

— Вы что-то изволили сказать, милорд?

— Я говорил сам с собой, — ответил граф. Мистер Гротхэм протянул ему список приглашений на ближайшие два дня.

Бегло взглянув на него, граф приказал:

— Откажите всем — я уезжаю за город!

— За город, милорд?

— Да. У меня есть там кое-какие дела, и вообще, я устал от Лондона, он мне наскучил!

— Хорошо, милорд. Прикажете подать ваш экипаж? Я пошлю грума вперед; он выедет немедленно, чтобы предупредить прислугу и приготовить все к вашему прибытию.

— Я уезжаю через полчаса, — сообщил граф.

Мистер Гротхэм поспешно вышел из комнаты, чтобы отдать необходимые распоряжения.

Однако и в своем родовом загородном имении, в стенах которого сохранился, казалось, дух его предков, граф не обрел ни радости, ни душевного спокойствия; громадный дом показался ему неестественно пустым и тихим.

Он не мог отделаться от мысли, что в таком доме должна жить большая дружная семья, должны звенеть детские голоса; по его бесчисленным лестницам и комнатам должны сновать озабоченные няни, гувернеры и гувернантки, разные домашние учителя и тому подобная публика. Граф еще помнил, как ему нравился раньше этот дом, какие он давал тут приемы, приглашая соседей со всей округи, как поначалу он с удовольствием взялся выполнять многочисленные обязанности, лежавшие прежде на его отце.

Вечером после обеда граф вышел на террасу.

Воздух был очень мягкий и теплый, а заходящее солнце окрашивало вершины могучих дубов золотом и пурпуром, и они стояли, точно древние короли в своих пышных торжественных одеждах, во всем блеске своей славы.

Красота была необыкновенная, и графу вдруг страстно захотелось, чтобы рядом с ним оказался кто-нибудь, с кем он мог бы поделиться своими чувствами, кто разделил бы его восторг и восхищение. Он вспомнил о Женевьеве, но тут же подумал, что она, с ее пылким темпераментом и ненасытной жаждой развлечений, ни за что не согласилась бы жить в доме, где так безраздельно властвовала его мать.

Это должна быть полная противоположность Женевьеве, юная и невинная девушка, совершенно чистая и наивная, вроде королевы.

Ему вспомнилось, как Чарльз Гревилль, секретарь Тайного совета и автор знаменитых дневников, показывал ему образчик одной из «тщательно и достоверно» записанных светских бесед с королевой:

«Королева: Вы сегодня совершали верховую прогулку, мистер Гревилль?

Чарльз Гревилль: Нет, мадам, не имел удовольствия.

Королева: Сегодня прекрасная погода. Чарльз Гревилль: Да, мадам, день сегодня чудесный.

Королева: Хотя, пожалуй, немного прохладно. Чарльз Гревилль (подражая Полонию): Было немного прохладно, мадам.

Королева: Ваша сестра, леди Френсис Эгертон, мне кажется, выезжает на верховые прогулки, не так ли?

Чарльз Гревилль: Иногда выезжает, мадам». Тогда граф смеялся, но сейчас он посмотрел на это по-другому.

«Это невыносимо! — сказал он себе. — Я не смог бы выдержать и нескольких минут в подобном обществе! Да я просто задохнулся бы от этой пошлой банальности и скуки, от этого дурацкого переливания из пустого в порожнее!»

Два-три дня он занимался тем, что объезжал фермы, посещал своих арендаторов, обсуждал с управляющим хозяйственные дела и усовершенствования, которые можно было бы внести, для того чтобы они шли еще лучше, много ездил верхом, тренируя лошадей. После этого, не выдержав больше прелестей сельской жизни, граф вернулся в Лондон.

— Где это, скажи на милость, тебя черти гоняли, Озри? — поинтересовался лорд Яксли, когда, заглянув в особняк Хелстона на Пикадилли, обнаружил, что его хозяин наконец вернулся.

— У меня были дела в загородном имении, — ответил граф.

— Боже милостивый, в такое время года? Ты пропустил бал у Ричмондов, на котором присутствовала сама королева, и несколько довольно интересных приемов, где тебя явно не хватало!

— Я рад, что мое отсутствие не прошло незамеченным, — усмехнулся граф.

— Правда, после того как вышел бюллетень и все узнали последние новости, свет решил, что ты уехал залечивать сердечные раны, — добавил лорд Яксли.

— Какие новости? — удивился граф.