— Ну у тебя ведь пиво, вот и хорошо… — отмечал про себя небольшой рост, тоненькие густые волосы и крайне странную форму черепа и лицо: высоколобое и крючконосое. Интонации готочки казались необыкновенно вульгарными.

— А-а, — говорила она, закончив осмотр, вставала. — Пойдем.

Благодатский не уточнял — куда. Не мог также знать, каким увиделся он ей в темнеющем воздухе и неровном свете свечи. «Глаз при таком освещении не рассмотреть, конечно. Да и волосы тоже — в хвост стянуты…» — так думал Благодатский и шел туда, куда тянула его за руку готочка: на ходу умудрялась прикладываться к бутылке.

— Тебя как зовут-то?

— Ева.

«Бля, еврейка, что ли… Среди готок — полно евреек», — думал Благодатский и не говорил ничего вслух.

— Это не настоящее мое имя, но меня уже давно все так зовут, — уточнила Ева.

— А что, хорошее имя: Евочка. Такое, редкое… Ветхозаветное.

Евочка с уважением взглядывала на Благодатского.

— А как же твои друзья, ты ведь ничего даже им не сказала?

— Да какие они друзья, они меня заебали уже все… Скучно с ними, надоело. Хоть один новый человек появился.

— Я тут давно не новый. А тебя вот — первый раз вижу. К художникам идем, что ли?

— Ну да, к художникам…

— Тогда ты не туда рулишь, вот сюда нужно, — указывал дорогу Благодатский и вел сам, понимая: готочка была уже изрядно пьяна.

Часть кладбища — поздней разработки — располагалась в низине. Плавного перехода между высоким и низким не существовало: высокое от осыпи предохраняла кирпичная стена высотой в человеческий рост. Вдоль этой стены и вёл пьяную готочку Благодатский: в место, называемое «у художников»: к скученным нескольким могилам художников и художниц с близстоящей лавочкой и высокой липой. В стене там виднелась несколькосантиметровая выемка со следами располагавшегося в ней некогда барельефа, украденного и сданного на вторцветмет бомжами. Рядом две могилы без ограды образовывали ровную утоптанную площадку, ограниченную с одной стороны — прямоугольными гранитными надгробиями, с другой — прислоненной к дереву кованой лавочкой.

— Я вообще тут собираюсь стихи писать, — заявляла Евочка, падая на лавочку и роясь в сумке.

Благодатский усмехался, закуривал сигарету и прислонялся к липе. Спрашивал:

— А я что, свечку держать буду?

— Ну да, — серьезно отвечала готочка, вытаскивала из сумки блокнот и вручала свечу — Благодатскому. — Сюда свети.

Принималась листать. Благодатский приближался и с искренним интересом разглядывал покрытые мелкими буквами страницы, но было слишком темно и мелко, чтобы прочесть хоть что-нибудь.

— Почитаешь?

— Ну, если тебе интересно… — кобянилась Евочка.

«Можно подумать, если бы мне было неинтересно — ты не прочла бы», — думал Благодатский. — «Можно подумать, ты действительно тут чего-то собиралась сочинять, а не хвалиться своими достижениями…» Вслух — спрашивал:

— А ты вообще какие стихи любишь, читаешь кого?

— Никакие не люблю, ничего не читаю, очень нужно. Что мне, без этого заняться нечем? — отвечала и принималась за чтение.

Стихи оказывались дрянными и плохо читались пьянеющей готочкой.

«М-да…» — думал Благодатский, свободной рукой вливая в рот пиво, и почти не удивлялся происходящему.

— Очень своеобразно, — говорил по окончании чтений, которые по его мнению несколько даже затянулись. — Очень…

Не хотел обижать новую знакомую, не хотел говорить ей — что думает о её стихах. Радовался вниманию, которого ему не хватало — даже такому, исходившему от пьяневшей и читавшей дрянные стихи готочки. «Хорошая», — думал Благодатский и удивлялся, когда ловил себя на этой мысли. А Ева сидела перед ним: слегка взъерошенная, похожая на крошечную ведьму — ведьмочку. Поправляла накинутое на плечи что-то, похожее на черную вязаную шаль с крупными дырами-ячейками, роняла на землю блокнот. Нагибалась за ним — а заодно, приподняв юбку, подтягивала сбившиеся за время прогулки по кладбищу тонкие чулки: Благодатский успевал увидеть мелькнувший в темноте кусочек бледной кожи.

Пиво кончалось, и все меньше оставалось времени у вечера — близилась ночь.

— Телефон есть — позвонить? — спрашивала вдруг Благодатского.

Вытаскивал из кармана телефон, протягивал ей. Звонила, разговаривала с какой-то подружкой. Из беседы Благодатский понимал, что собирается Евочка с подружкой к кому-то в гости. Думал: «Вот бы — с ней!» Возвращала телефон, говорила:

— Я через полчаса снова позвоню, мне надо. Пошли — еще пива возьмем, — поднималась с лавочки. — Теперь твоя очередь покупать.

— Договорились, — отвечал Благодатский, брал Евочку за руку и помогал ей, слегка покачивавшейся, пробираться по узким дорожкам среди могил — к центральной аллее.

Сворачивали неподалеку от закрытых уже по позднему времени ворот, добирались до угла забора: перелезали через него.

Приходили в магазин, приобретали бутылку спиртного, укладывали её Евочке в сумку. Возвращались на кладбище.

— Я больше через бетонный забор не полезу, у меня — чулки! — говорила Ева. — Пойдем к главному входу, там под решеткой можно…

— Не, я там не могу, ты маленькая, а я — не могу…

— Давай тогда: ты здесь, а я — там, пройдем вперед и у Вампирского встретимся. Ок?

— Годится… — отвечал Благодатский и шел перелезать.

Перелезал, закуривал. Неторопливо шел к Вампирскому склепу — слушал, как шумит в голове выпитое пиво. «Некрасивенькая, конечно, но что-то в ней есть… Может, это из-за голоса, из-за интонаций блядских. Вот бы — с ней!» — так размышлял Благодатский и в который раз отмечал про себя необыкновенное умиротворение, которое часто посещало его во время подобных пьяных и поздних прогулок по кладбищу. В воздухе чудился едва уловимый запах тления, густой и уютной казалась темнота вокруг. Вверху шумело и хлопало крыльями: летали от дерева к дереву едва видимые на фоне звездного неба большие черные птицы.

У Вампирского тусовалось с десяток готов; Евы среди них не наблюдалось. Благодатский решал, что шел не достаточно медленно, чтобы уравнять маршруты. Усаживался на каменную завалинку склепа в том же месте, где успел уже посидеть в тот вечер. Курил, слушал — о чем беседуют ближайшие готы. Они говорили о чем-то очень своём и малоинтересном. Большинство казалось изрядно пьяными: спотыкались, гремели цепями. Роняли приплавленные к надгробиям свечи. Благодатскому происходящее казалось неинтересным в основном из-за того, что мысли его усиленно сосредотачивались на новой знакомой, которая всё не появлялась. «За это время можно два раза туда и обратно дойти, даже если она через каждые пять шагов свои ползающие чулки поправлять станет, всё равно — можно!» — возмущался Благодатский. — «И чего ей там?.. Не идти же ведь искать её, глупость какая… Да и разминуться можно, потом вообще хуй найдёшь…» Вдруг — появлялась мысль, от которой сразу пытался отмахнуться, но не мог. И чем дольше ждал, тем сильнее занимала его эта мысль. «Неужели? Неужели — можно так меня, меня — Благодатского?.. Хотя кто я такой… Удивительно, никогда раньше не попадал в такую ситуацию…» Благодатский понимал, что осталась у Евочки в сумке — бутылка, и вполне возможно было допустить, что позарившись на неё, она просто вильнула куда-то в сторону, разумно раздобыла где-нибудь по пути телефон и договорилась с подругой о скорой встрече и поездке тусоваться. «Господи, какая пошлятина, охуеть можно!» Чувствовал даже легкий страх: словно бы знали окружающие готы: в каком он дурацком положении; чувствовал, как постепенно, капля за каплей, покидает его вся нежность, которая предназначалась некрасивой готочке.

Со стороны центральной аллеи к склепу подходили три готки: Благодатский видел их говорящими с Евой. Подходил, спрашивал:

— Еву не видели?

— А, она там, — махали в сторону центральной аллеи. — Пойдешь — увидишь: справа, на могилке: разговаривает с кем-то.

Благодатский пошел на центральную аллею и по ней — в сторону выхода. Почти сразу видел Евочку с другой готкой, которую знал: Джелли. Сидели рядышком внутри близкой к аллее могильной оградки и мило беседовали. Евочка даже чуть приобнимала Джелли за талию. Увидел не в темноте, а — в полумраке: горела свеча, приплавленная к спинке скамьи, на которой сидели готочки. Приближался, спрашивал: