Обида! Обида!

Мы — первые боги,

Мы — древние дети

Праматери Геи, —

Великой Земли!

Изменою братьев,

Богов Олимпийцев,

Низринуты в Тартар,

Отвыкли от солнца,

Оглохли, ослепли

Во мраке подземном,

Но все еще помним

И любим лазурь.

Обуглены крылья,

И ног змеевидных

Раздавлены кольца,

Тройными цепями

Обвиты тела, —

Но все еще дышим,

И наше дыханье

Колеблет громаду

Дымящейся Этны,

И землю, и небо,

И храмы богов.

А боги смеются,

Высоко над нами,

И люди страдают,

И время летит.

Но здесь мы не дремлем:

Мы мщенье готовим,

И землю копаем,

И гложем, и роем

Когтями, зубами,

И нет нам покоя,

И смерти нам нет.

Источим, пророем

Глубокие корни

Хребтов неподвижных

И вырвемся к солнцу, —

И боги воскликнут,

Бледнея, как воры:

«Титаны! Титаны!»

И выронят кубки,

И будет ужасней

Громов Олимпийских,

И землю разрушит

И Небо — наш смех!

17 июля 1894

«Я — Леда, я — белая Леда, я — мать красоты,

Я сонные воды люблю и ночные цветы.

     Каждый вечер, жена соблазненная,

Я ложусь у пруда, там, где пахнет водой, —

        В душной тьме грозовой,

     Вся преступная, вся обнаженная, —

     Там, где сырость, и нега, и зной,

     Там, где пахнет водой и купавами,

        Влажными, бледными травами,

     И таинственным илом в пруду, —

               Там я жду.

     Вся преступная, вся обнаженная,

          Изнеможденная,

В сырость теплую, в мягкие травы ложусь

          И горю, и томлюсь.

          В душной тьме грозовой,

          Там, где пахнет водой,

          Жду — и в страстном бессилии,

Я бледнее, прозрачнее сломанной лилии.

Там я жду, а в пруду только звезды блестят,

И в тиши камыши шелестят, шелестят.

Вот и крик, и шум пронзительный,

Словно плеск могучих рук:

Это — Лебедь ослепительный,

Белый Лебедь — мой супруг!

С грозной нежностью змеиною

Он, обвив меня, ласкал

Тонкой шеей лебединою, —

Влажных губ моих искал,

   Крылья воду бьют,

   Грозен темный пруд, —

На спине его щетиною

Перья бледные встают, —

Так он горд своей победою.

Где я, что со мной, — не ведаю;

Это — смерть, но не боюсь,

   Вся бледнея,

   Страстно млея,

Как в ночной грозе лилея,

Ласкам бога предаюсь.

Где я, что со мной, — не ведаю».

   Все покрыто тьмой,

   Только над водой —

Белый Лебедь с белой Ледою.

И вот рождается Елена,

С невинной прелестью лица,

Но вся — коварство, вся измена,

Белее, чем морская пена, —

Из лебединого яйца.

И слышен вопль Гекубы[4] в Трое

И Андромахи[5] вечный стон:

Сразились боги и герои,

И пал священный Илион.[6]

А ты, Елена, клятвы мира

И долг нарушив, — ты чиста:

Тебя прославит песнь Омира,[7]

Затем, что вся надежда мира —

Дочь белой Леды — Красота.

28 июля 1894

Я людям чужд и мало верю

Я добродетели земной:

Иною мерой жизнь я мерю,

Иной, бесцельной красотой.

Я только верю в голубую

Недосягаемую твердь,

Всегда единую, простую

И непонятную, как смерть.

Над всем, что любит и страдает,

Дрожит, как лист в дыханье бурь,

Улыбкой вечною сияет

Неумолимая лазурь.

О, небо, дай мне быть прекрасным,

К земле сходящим с высоты,

И лучезарным, и бесстрастным,

И всеобъемлющим, как ты.

1894

Отцы и деды, в играх шумных

Все истощили вы до дна,

Не берегли в пирах безумных

Вы драгоценного вина.

Но хмель прошел, слепой отваги

Потух огонь, и кубок пуст.

И вашим детям каплей влаги

Не омочить горящих уст.

Последним ароматом чаши, —

Лишь тенью тени мы живем,

И в страхе думаем о том,

Чем будут жить потомки наши.

1 августа 1894

Эту заповедь в сердце своем напиши:

Больше Бога, добра и себя самого

Жизнь люби, — выше нет на земле ничего.

Смей желать. Если хочешь — иди, согреши,

Но да будет бесстрашен, как подвиг, твой грех.

В муках радостный смех сохрани до конца:

Нет ни в жизни, ни в смерти прекрасней венца,

Чем последний, бесстрастный, ликующий смех,

     Смех детей и богов,

     Выше зла, выше бурь,

     Этот смех, как лазурь —

     Выше всех облаков.

Есть одна только вечная заповедь — жить

В красоте, в красоте, несмотря ни на что,

Ужас мира поняв, как не понял никто,

Беспредельную скорбь беспредельно любить.

1894

Палланца

О, Винчи, ты во всем — единый:

Ты победил старинный плен.

Какою мудростью змеиной

Твой страшный лик запечатлен!

Уже, как мы, разнообразный,

Сомненьем дерзким ты велик,

Ты в глубочайшие соблазны

Всего, что двойственно, проник.

И у тебя во мгле иконы

С улыбкой Сфинкса смотрят вдаль

Полуязыческие жены, —

И не безгрешна их печаль:

Они и девственны и страстны;

С прозрачной бледностью чела,

Они кощунственно прекрасны:

Они познали прелесть Зла.

С блестящих плеч упали ризы,

По пояс грудь обнажена,

И златоокой Мона-Лизы

Усмешка тайною полна.

Все дерзновение свободы,

Вся мудрость вещая в устах,

И то, о чем лепечут воды

И ветер полночи в листах.

Пророк, иль демон, иль кудесник,

Загадку вечную храня,

О, Леонардо, ты — предвестник

Еще неведомого дня.

Смотрите вы, больные дети

Больных и сумрачных веков:

Во мраке будущих столетий

Он, непонятен и суров, —

Ко всем земным страстям бесстрастный,

Таким останется навек —

Богов презревший, самовластный,

Богоподобный человек.

1894

Милан