Получив по куску, ребятенки бросились к воротам, то кусая хлеб, то дуя в свои дудки.

- А ты что ж, Петя? и ты бы пошел к ним, батюшка! - сказала мать старшему, все еще не отрывавшему глаз от образочка.

- Нет, не хочется, - сказал мальчик, - я в избу пойду…

- Ну, подь, родной, подь, с нами поужинаешь, - сказала мать и, выждав минуту, когда муж и гость вошли в сени, погладила мальчика по головке и оглянула его с выраженьем особенного какого-то самодовольства и нежности.

Ужин, точно, не превзошел обещаний хозяйки: он состоял из обломков хлеба, накрошенных в чашку и приправленных кисленьким кваском.

- Где ж та-то… как, бишь, звать-то ее?.. ну, вот, братнина-то жена? Что ж она нейдет ужинать? - спросил старик.

- Бродит, я чай, поближности где-нибудь, а не то в поле ушла; она теперь ни за что не придет, - отвечала Катерина, делавшаяся все доверчивее и словоохотливее, - она и все так-то, как придет случай вспомянуть ей мальчика, словно в разум войдет; день, иной раз два дня домой не показывается: уйдет в лес либо в поле, ляжет наземь в укромное какое место, голову платком закроет… Слушать тяжко, какие словеса говорит; насилу домой приведешь… Петя, ты бы, батюшка, поглядел, сходил, нет ли ее где поближности, - заключила Катерина, ласково обратившись к мальчику, который уселся было подле старика и не спускал с него глаз. - Коли тут она, снеси-ка ей поди хлебушка. А там пошел бы к ребятам на улицу. Ну, что тебе с нами-то? Подь, родной; право-ну!

- Эки, подумаешь, горькие есть какие! - промолвил старик после того, как мальчик вышел из избы. - Вот и не стар человек, а сколько горя-то принял! Ну уж, точно, должно быть злодей был муж-то - правду люди сказывали. Шутка, сколько зла сотворил! Знамо, уж коли лихой человек навернется, и уйдет он, а все о себе весть подает, все сказывается! Однако я, тетка, в толк не возьму: он врозь жил с вами, в разделе, али вы вместе жили?

- Оттого вся беда наша, что вместе! - сказала Катерина, лицо которой вмиг утратило свою веселость.

- Как же это так? Видя через него себе такую погибель, вам бы надыть в тот самый час от него отрешиться. Ведь это, выходит, по охоте по своей в дому злодея держать - право, так!

- Охоты нашей держать его не было, - проговорила Катерина, скрещивая на груди руки и потупляя голову.

Тимофей между тем притупленно глядел в землю, тяжко покрякивал и кашлял.

- Кабы знал ты, что это за человек был! Ни стыда в нем, ни совести! - проговорила, наконец, Катерина с выражением ненависти, которая закипала в ее сердце всякий раз, когда речь касалась Филиппа. - Мало ли билась я, мало ли колотилась, чего-чего ни делала: "не хочу, мол, да не хочу делиться!" - только и ответ его был. Каменный был человек. Как отец с матерью жили, все кой-как держался, опаску имел; а как померли они - и пошел и пошел, словно того только и ждал: так закурил, без удержу без всякого; а уж женат был и детей двое было; только один-то помер, остался в живности большенький - вот с кем ты на дороге-то встрелся. Вовсе не стал тогда ничего опасаться: тащит, бывало, из дому, что под руку попадет!..

Тимофей тоскливо замотал головою.

- Мне самой в эвти дела с начатия-то как словно не приходилось вступаться,

- продолжала жена, - взята была я к ним в дом сиротою; приданого ничего этого за мной не было; знамо, совесть берет, сумленье. К тому и помоложе была в ту пору; скажешь только: "Филипп, бога-то хоть побойся!" а сама иной раз поглядишь так-то на своих на ребят (Маше десятый годок был, Петя в зыбке лежал), погляжу так-то, да так вот сама и зальюсь. Иной день уйдешь от греха в лес с ребятенками, да там и проплачешь. Потом уж и терпенья моего не стало: вижу, совсем пришло дело к разоренью. Были у нас в ту пору две лошадки: он возьми да одну и уведи, и увел-то самую хорошую. Как проведала я, так инда кровь во всей во мне запечаталась!

Пристала я к нему тогда, крепко пристала: "давай, говорю, делиться!" Хошь бы он что, дедушка; в глаза только посмеялся!..

- Чего ж ты-то глядел? и-их! - досадливо перебил дядя Василий, обращаясь к

Тимофею, который продолжал кряхтеть, да пропускал между зубами какие-то неопределенные звуки. - Ты старший брат, тебе надо было сокращать его. Мало ли что можно сделать, - подхватил он, перенося глаза к хозяйке. - Сходили бы к господам, а господ нет, свели бы его к управителю…

- Ходила, батюшка, ходила я к управителю, - возразила она с такою живостью, как будто спешила оправдать мужа в глазах старика. - Увел этто он у нашего кузнеца двух коней (своих-то уж не было - извел, разбойник); возьми да и продай их; знамо, и люди-то недобрые, что купили. Приходит опосля; мы ничего не знаем; приходит, да спьяну-то и расскажи обо всем. Ну, думаю, проведают - всех нас запутал, злодей! Пошла к управителю; думаю: авось после такого дела увидит человека, разделит нас - этого пуще всего хотелось…

- Что ж управитель-то?

- Да что, добре уж очень-то он у нас смирен, прост добре, к нашему крестьянскому делу непривычен, от господ поступил к нам. Знамо, потачки не дал: наказать наказал; а только зачем ходила, этого не взял в рассужденье, не велел делиться: "Хуже, говорит, тогда разоритесь; семья ослабнет, рабочих рук меньше будет". И добро бы, кормилец, было бы уж что и разорять-то; разорять-то уж было нечего; все решил!

- Эки дела, подумаешь, эки дела! - вымолвил старик, между тем как Лапша, приподымая то одну бровь, то другую, продолжал стонать и охать.

- Уж это, точно, и нет того хуже, как от домашних придет беда, - продолжала

Катерина. - Ближняя собака, знамо, та завсегда скорее укусит. Чужой человек придет, украдет - и нет его; и украдет-то, что под руку попадет; а как свой такой заведется, все одно что пожар в дому загорелся: ничего не утаишь, все пожжет. Целый год жили мы, так-то мучились. От одного сумленья, бывало, ночи не спишь, только и слышишь от баб: "добре, говорят, на тебя очень серчает. Она, говорит, показала на меня управителю; я ей, говорит, дам себя знать! будет помнить!" все так-то перед людьми похваляется… А сам хоть бы мне вид какой показал - весь в себе затаился. Знамо, оттого еще пуще сумленье берет… Кто его знает, что у него там на разуме-то! Только, бывало, и покажет себя, как за жену за его вступишься… Шибко бил он ее в ту пору, и бил-то так, ни за что, словно нам на зло - сердце такое имел каменное. Опосля уж и вступаться не стала: вижу, хуже, серчает только. Слышим мы, на стороне, говорят, опять стал безобразничать: в дому-то взять нечего - раза два у соседей поймали…

- Что ж управитель-то? опять в вотчине оставил? - спросил старик полусердито-полунасмешливо.

- Может статься, и услал бы куда-нибудь, да уж последних этих его делов не знал управитель: стали таить от него; всякий, вестимо, за себя опасался. "То, говорит, наделаю, - грозит так-то по деревне: - вам, говорит, и во сне того не вкинется!"

Бояться стали, не поджег бы как: знамо, от такого человека все станется. Пуще всего я за ребят за своих боялась; не однова, сказывали бабы, не однова стращал ими… Такой страх напал на меня! Работу, бывало, возьмешь, так вот из рук и валится, особливо когда ребят дома нет; все думается: не сотворил бы худобы какой; ни днем, ни ночью спокою не было. Стращал, стращал, а под конец сам, злодей, загубил себя, - присовокупила она после минуты молчания. - Остановился раз у нас купец: ехал в