В первый день работы мы с Джошуа поднялись ни свет ни заря. Встретились у колодца, наполнили водой бурдюки, которые дали нам отцы, а по пути в Сефо-рис позавтракали хлебом и сыром. По ровной дороге — хоть она и была большей частью просто утрамбованной землей — идти было легко. (Если Рим что-то и делал для своих колоний, так это следил за дорогами — войсковыми кровеносными артериями.) Каменистые холмы вокруг розовели, вставало солнце. Я вдруг заметил, что Джош дрожит, будто по его позвоночнику танцует сквознячок.

— Величие Божье — во всем, что мы видим, — сказал он. — Не грех это помнить всегда.

— Я только что ступил в верблюжью лепеху. Завтра надо будет выйти, когда рассветет.

— Я только что понял: потому старуха и не ожила. Я забыл, что не в моей власти оживить ее, а только в Божьей. Я оживил ее неправильно, из самонадеянности, поэтому она умерла вторично.

— Она мне всю сандалию обляпала. Вонять теперь до вечера будет.

— Но может, и потому, что я ее не коснулся. Когда я оживлял других, я всегда их трогал.

— А в Законе что-нибудь сказано о том, что верблюдов надо уводить с дороги, чтобы они в сторонке дела свои делали? Следовало бы сказать. Если и не у Моисея, то по крайней мере у римлян. Ведь если они без задней мысли распинают взбунтовавшегося еврея, за порчу дорог тоже должно быть какое-то наказание. Ты как считаешь? Я не говорю — распинать, но хотя бы хорошенько по сусалам или что-нибудь такое.

— Но с другой стороны: как я мог коснуться трупа, если это запрещено Законом? Мне бы скорбящие просто не дали.

— Может, остановимся, я хоть сандалию почищу? Найди мне палку, а? Там куча здоровая была, с мою голову.

— Шмяк, ты меня не слушаешь.

— Слушаю-слушаю. Знаешь, Джошуа, мне кажется, Закон не для тебя писан. В смысле, ты ж Мессия, правильно? Тебе сам Бог должен велеть то, чего ему хочется, или как?

— Я уже спрашивал, но не было мне ответа.

— Слушай, у тебя все здорово получается. Может, старуха снова жить не захотела, потому что упрямая была. Старики — они все такие. На моего деда целый кувшин воды нужно было вылить, чтоб он проснулся. Попробуй в следующий раз с молодым покойником.

— А если я не Мессия?

— То есть ты не уверен? Тебе что, ангел ничего не сказал? Или ты думаешь, Господь с тобой такие шутки шутит? Знаешь, вряд ли. Я, конечно, Тору знаю не так хорошо, как ты, но не помню, чтобы у Господа было чувство юмора.

Вот — улыбнулся наконец.

— Он же мне дал тебя в лучшие друзья, правда?

— Помог бы мне палку найти, друг.

— Как ты думаешь, из меня каменотес хороший выйдет?

— Главное, чтоб не лучше меня. Мне больше не надо.

— Ты смердишь.

— А я тебе всю дорогу о чем?

— Ты правда считаешь, что я Мэгги нравлюсь?

— Ты каждое утро так будешь? Потому что если да, на работу можешь один ходить.

Врата Сефориса походили на воронку всего человечества. Изнутри к своим полям и рощам текли крестьяне, внутрь — строители и ремесленники, по обочинам дороги торговцы всучивали прохожим товар, а в канавах стонали нищие. Мы с Джошуа остановились у ворот полюбоваться на это столпотворение, и нас чуть не затоптал караван ослов, груженных корзинами с камнем.

Нет, города-то мы и раньше видели. Иерусалим в пятьдесят раз больше Сефориса, и на праздники мы туда часто ходили, но то был еврейский город — самый еврейский город. Сефорис же — римская крепость в Галилее, и едва мы увидели у ворот статую Венеры, сразу поняли — заграница.

Локтем я ткнул Джошуа под ребра:

— Глянь — кумир. — Раньше я никогда не видел, чтобы так изображали человеческие формы.

— Грех, — ответил Джошуа.

— Голая.

— Не смотри.

— Совсем голая.

— Запрещено. Надо уйти отсюда и поискать твоего отца. — Джош поймал меня за рукав и втащил в ворота.

— И как только они такое позволяют? — спросил я. — Наши бы точно снесли.

— А они и сносили — банда зилотов. Мне Иосиф рассказывал. Римляне их поймали и распяли всех вдоль этой дороги.

— Ты не говорил.

— Иосиф не велел.

— А у нее груди было видно.

— Не думай о них.

— Как я могу о них не думать? Я никогда в жизни грудь не видал без прицепленного к ней младенца. А так они, если парами… более дружелюбные, что ли.

— Мы где должны работать?

— Отец велел прийти на западную окраину, и там увидим, где ведутся работы.

— Тогда пошли. — Он по-прежнему тянул меня, низко опустив голову, — точь-в-точь разгневанный мул.

— А как ты думаешь, у Мэгги груди тоже так выглядят?

Отца наняли строить дом для зажиточного грека. Когда мы с Джошем пришли на стройплощадку, отец уже был там — командовал рабами, которые поднимали обтесанный камень на стену. Видимо, я не этого ожидал. Наверное, удивился, что кто-то вдруг станет подчиняться распоряжениям моего отца. Рабами были нубийцы, египтяне, финикийцы, преступники, должники, военнопленные, незаконнорожденные: жилистые грязные люди в одних сандалиях и набедренных повязках. В другой жизни они бы командовали армиями или пировали во дворцах, но тут потели на утреннем холодке и ворочали камни, которые и ослу хребет переломят.

— Они твои рабы? — спросил у моего отца Джошуа. — Я разве богат, Джошуа? Нет, это рабы римлян.

Грек, который будет жить в этом доме, нанял их специально для строительства.

— А почему они делают то, что ты им говоришь? Их же так много. А ты — всего один.

Отец ссутулился.

— Надеюсь, ты никогда не увидишь, что свинчатка на римской плети делает с человеческим телом. А все эти люди видели — и одного взгляда хватает, чтобы подкосить человеческий дух. Я молюсь за них каждый вечер.

— Терпеть не могу римлян, — сказал я.

— Вот как, малец, значит, а? — раздался голос у меня за спиной.

— Привет тебе, центурион, — сказал отец, и глаза у него расширились от ужаса.

Мы с Джошуа обернулись и увидели Юстуса Галльского — центуриона с похорон в Яфии. Теперь он стоял среди рабов.

— Алфей, похоже, ты растишь целый помет зилотов. Отец положил руки нам с Джошуа на плечи:

— Это мой сын Левий и его друг Джошуа. Сегодня они поступают ко мне в ученики. Еще совсем мальчишки, — как бы извиняясь, прибавил он.

Юстус подошел, быстро глянул на меня и надолго уставился на Джошуа.

— Я тебя знаю, парнишка. Я тебя уже где-то видел.

— Похороны в Яфии, — быстро сказал я. Мои глаза просто прилипли к короткому мечу с осиной талией, что висел на поясе центуриона.

— Не-ет, — протянул центурион, как бы шаря в памяти. — Не в Яфии. Я видел это лицо на картинке.

— Не может быть, — сказал отец. — Нам вера запрещает изображать человеческие формы.

Юстус сердито посмотрел на него:

— Я знаком с примитивными поверьями твоего народа, Алфей. Но парнишка мне все равно известен.

Джошуа, задрав голову, с непроницаемым выражением таращился на центуриона.

— Так тебе, значит, рабов жалко, малец? Ты бы освободил их, если б смог?

Джош кивнул:

— Освободил бы. Дух человека должен принадлежать человеку, чтобы его можно было посвятить Господу.

— Знаешь, лет восемьдесят назад был один раб, и он говорил примерно то же самое. Собрал против Рима войско рабов, разбил две наши армии, захватил все территории к югу от столицы. Эту историю теперь должен знать каждый римский солдат.

— Почему? И что было дальше? — спросил я.

— Мы его распяли, — ответил Юстус. — У дороги. И тело его расклевали вороны. А урок, который мы все должны запомнить, — никто не смеет подняться против Рима. И тебе этот урок следует выучить, мальчик. Вместе с ремеслом каменотеса.

Тут к нам подошел еще один римский солдат — простой легионер, без плаща и красного гребня на шлеме. Юстусу он сказал что-то на латыни, посмотрел на Джошуа и замолчал. А потом сказал — по-арамейски, хоть и с сильным акцентом:

— Эй, а я ж этого парнишку на хлебе как-то видал.