— Уже все миновало, не старайся вспоминать, ничего опасного.

— Но я ничего не помню.

— Вы, вероятно, переутомились, — шепнул мистер Смит, — и потому упали в обморок.

— Нет, нет, мистер Смит шутит, — решительно возразил Джо.

— Я упал в обморок? Когда? — Зенон старался что-то вспомнить, но слабые проблески памяти ускользали из сознания, как спасительный канат из рук утопающего. Он поглядел на Джо и вздрогнул, попытался подняться с постели, хотел крикнуть, что-то сказать, но остался без движения, с протянутой рукой, с пустым звуком на побелевших губах, с закатившимися глазами, пораженный его стальным гипнотизирующим взглядом, потом бессильно уронил руку и снова уснул.

— Будешь спать до утра крепко и спокойно, проснешься здоровым! Ничего, ничего больше не помнишь, — внушал ему Джо, производя над ним медленные, усыпляющие движения.

Доктор хотел протестовать, но было уже поздно. Зенон погрузился в каменный сон и не слышал, как его звали и пытались разбудить.

— Ты только меня слышишь, только меня понимаешь и отвечаешь мне, — шептал Джо, нажимая ему пальцами на виски и глаза.

— Я хотел, чтобы он немного отдохнул и подкрепился, он страшно обессилен, — оправдывался доктор.

— Я ждал его пробуждения, чтобы сейчас же усыпить его, раньше чем в нем окончательно проснется сознание, потом было бы поздно и никто не смог бы обуздать проснувшуюся мысль.

— А разве можно ее так усыпить, чтобы он, проснувшись, ничего не помнил?

— Ее можно вырвать бесследно из памяти.

— Любопытный, но сомнительный эксперимент.

— Необходимый для его спасения и вполне надежный, — твердо ответил Джо.

Доктор еще раз пощупал пульс, смерил температуру, заглянул спящему в закатившиеся глаза и вышел. А мистер Смит, заперев за ним двери, тревожно шепнул:

— Что с ним случилось? Неужели это влияние Дэзи?

— Не знаю, боюсь, что да… Очень загадочный случай, я сам ничего не знаю и не понимаю, но буду оберегать его, насколько хватит сил, посижу при нем до утра.

Мистер Смит повертелся около, голодным взглядом оценщика ощупал все картины, погладил сладострастными пальцами бронзовые изваяния и, приблизившись быстрым кошачьим движением к Джо, спросил его:

— Ты в самом деле выходишь из нашей церкви?

— Я ведь об этом написал вам совершенно ясно и определенно.

— И ты навсегда порываешь с нами отношения?

— Не порываю отношений, но иду теперь своим собственным путем.

— От имени всей нашей братии прошу тебя: иди с нами!

— Зачем, куда? — нетерпеливо, почти гневно, ответил Джо.

— Ты знаешь, ты вместе с нами строил храм.

— Да, но я прозрел и выхожу из храма туда, где более света.

— Он упадет, если ты не будешь его поддерживать.

— Пусть упадет все, что не стоит само, что не поддерживается силой собственного содержания. Вы были для меня только этапом в моем тяжком шествии к истине, я вам благодарен за это, но мне надо идти дальше по пути моего предназначения.

— Я чувствую в тебе презрение, — грустно прошептал Смит.

— Нет, но с меня довольно этих вращающихся столов, стуков, — загробного лепета, этого топтания на одном месте, в пыли глупых фактов. Ваш спиритизм есть лишь вульгарный и дикий фетишизм случайных сил и галлюцинаций. Это религия слепых и слабых. Вы создали церковь, в которой царит медиум, морочащий вас в большей или меньшей степени. Церковь, которая никуда не ведет, ничего не объясняет и никого не спасает.

— Разве ты сам не был апостолом этой церкви? — простонал мистер Смит.

— «Вчера» — это только тень на светлом круге «сегодня», мечтающего о «завтра».

— Разве мы не работаем для «завтра»?

— Нет, мир погибает в преступлениях и позоре, а вы молите милости у шатких теней и жаждете чудес только затем, чтобы насытить разгоряченное воображение. То «завтра», по которому тоскуют миллионы, не родится из вашего унизительного страха перед неизвестным. В стонах и слезах нет спасения. Дурной мир следует разрушить до основания, чтобы на развалинах его мог вырасти новый, и этот новый мир надо создать подвигом, усилием воли, и воля эта должна быть обогащена милостью. Кто не достигнет этого, тот будет только удобрением для будущих поколений. Кто хочет быть, тот должен сам убить свой труп; чтобы стать живым, надо превозмочь жизнь и самого себя. Бессмертие протекает по миру бесконечной рекой, но бессмертна только воля, просветленная милостью и тоскующая по «нем». Я говорю слишком много и в то же время слишком мало; прости, скажу короче: дороги наши разошлись на перепутье, — пусть у деревянного Распятия остаются боязливые и слабые, ожидая помилования, а мы пойдем в бездны.

— Гордыня стала твоей верой, — дрожащим голосом произнес мистер Смит и вышел из комнаты.

— Нет, нет! — шептал Джо, погружаясь в раздумье.

Постепенно стало смеркаться; уличный грохот смолкал, отдалялся; в тумане зажглись огни, просвечивая сквозь неподвижные, окутанные серой дымкой деревья.

Зенон спал спокойно и крепко. Слабый и пугливый огонек у его кровати горел в темноте золотым пятном; вся квартира постепенно погружалась в тяжелый, непроницаемый мрак.

Джо запер двери, опустил оконные шторы и долго стоял, глубоко сосредоточенный, тихо молясь, как всегда перед сеансом, затем пошел в первую комнату и сел на полу около камина, прислонившись спиной к стене. Все двери между комнатами были раскрыты, портьеры отдернуты, и в глубине квартиры ему была видна фигура спящего.

Он присел, подогнул ноги, чтобы уйти в самого себя, не разрывая в то же время единства, явиться в двух нераздельно равных видах двуединой сущности. Это были подготовительные опыты Джо, которые он производил с железной последовательностью под влиянием и руководством Магатмы.

Сразу стал он неподвижен, точно окаменел. Несмотря на неудобную позу, в которой он сидел, он ни разу не пошевелился, не дрогнул от боли, медленно преодолевая тело, убивая впечатлительность. Он собирал в одну точку рассеянные мысли, заключал их в одно безумно сильное желание: увидеть самого себя.

Тщетно в глубине мозга возникали какие-то случайные воспоминания, тщетно шумной вереницей образы, очертания лиц и голоса врывались в его сознание, он убивал их, сбрасывал на самое дно забвения, все больше овладевал собою, впадая в сознательно вызванную каталепсию.

Широко открытые глаза глядели неподвижным стеклянным взглядом, напрягаясь в страшном ожидании видения.

Он медленно выходил из себя, освобождался от телесных уз, неумолимо бичевал собственный труп, когтями воли вырывал из себя свою душу, создавая из нее другую — свою собственную и только самому себе видимую и ощущаемую — жизнь.

Часы проходили медленно, тихо, незаметно, передвигались, как ночной сон по слепому зеркалу, возникали, не существуя вовсе, приходили из неизвестных глубин и умирали не удержанные памятью; часовой механизм вызванивал их, когда их уже не было или когда они еще не наступили, они создавали все, сами не становясь ничем и отмечая свой туманный путь тоской и грезами, иногда слезами, а иногда и смертью…

Город спал тяжелым сном изнемогших от труда камней, овеянных беспокойными мечтами. Глухая ночь глядела слепым лицом на застывший мир.

Зенон не просыпался. В квартире царило сонное молчание, только иногда тишина и мрак говорили неуловимой тенью необъяснимого, шептали давно умершими звуками и красками. Робко являлась какая-то затаенная жизнь, казалось, что мертвое живет, стены шепчут, бронзовые статуи жалобно поют, точно души стонут, блуждая вокруг своих телесных воплощений. Казалось, что медь говорит жалобным голосом, а из раковин, лежащих на камине, исходит тоскливый шум далеких морей, купающихся в солнце просторов и пляшущих чистых глубин. Иная жизнь — жизнь предметов — дрожала во тьме.

Тьма всегда скрывает страшные явления, ночь имеет свою вечную тайну.

Одиночество и тишина открывают иногда неведомую глубину, старые зеркала начинают говорить, показывая все то, что когда-то отразилось в них.