Вначале на случаи смерти не обращали внимания, но частая повторность при одинаковых условиях взволновала умы. Всюду затеплялись лампадки и зажигали ночники, а те, у кого были девочки-подростки, ложились спать в их комнатах или же девочек клали с собою в кровать.

Болезнь приутихла, точно испугалась. Но вот пропала дочка старосты, девочка лет тринадцати, и поднялась тревога. Подруги сказали, что она пошла на соседнее поле за васильками. Бросились туда и у самой межи нашли труп ребенка. Васильки были еще зажаты в ее ручке. Лицо было испуганное, а на шее заметили две небольшие ранки. По просьбе отца труп также не вскрывали.

Дня через три погибла дочь зажиточного крестьянина. Веселая восьмилетняя девочка, общая любимица семьи. Она находилась всегда вблизи матери, а с наступлением неведомой опасности мать, что называется, не спускала с нее глаз.

В роковой день мать работала на огороде, а вблизи нее резвился ребенок, в кустах смородины, перекликаясь с нею. Не слыша некоторое время смеха ребенка, женщина его окликнула и, не получив ответа, бросилась в кусты. Там все было тихо. Побежав в сад, который примыкал к огороду, несчастная мать наткнулась на свою девочку.

Ребенок был мертв. Ручки были еще теплые, и глазки два раза широко открылись, а затем сомкнулись навеки. На шее ребенка было две ранки, и кровь обильно залила платье.

На этот раз вмешались уже власти. Труп вскрывали, но ничего не нашли, кроме ранок на шее, но ведь эти ранки могли появиться от укола о сук или шип, когда ребенок падал.

Опросы и допросы не повели ни к чему, разве только затемнили дело. Явились свидетели, которые говорили, что видели черную большую кошку, которая шмыгнула в рожь, когда поднимали с поля дочь старосты. Находились и такие, что уверяли, что это была не кошка, а зеленая большая ящерица.

Но общее мнение было то, что кто-то скрылся во ржи. При последнем же случае даже этого не могли сказать. Домик стоял на краю деревни, и сбежавшиеся люди не видели ни одного живого существа.

Только нищенка старуха, сидевшая у ворот деревенской околицы, видела одного пожилого, хорошо одетого господина, который прошел из деревни по направлению замка.

Загадка осталась загадкой. Тревога все росла; девочек-подростков оберегали; но, несмотря на это, ужас охватывал даже самых спокойных и уравновешенных, так как никто не знал, откуда может прийти беда. А все это еще усугублялось тем, что время в деревне было рабочее, тяжелое.

Понемногу тревога перешла и в замок. Среди дворни были люди, имевшие в деревне и родню, и знакомства. По приказу отца от матери скрывали появление эпидемии. Иногда, когда ветер был со стороны деревни, к нам ясно доносились удары погребального колокола. Мать вздрагивала и бледнела. Всем, даже нам, детям, становилось жутко. Все крестились. Разговоры на минуту смолкали. Но тотчас же отец, доктор и другие старались отвлечь внимание матери от печальных звуков. Многие заметили, что при первом же ударе колокола старый американец как-то съеживался и не шел, а прямо бежал в свою сторожку.

Прошла неделя, и разразилась новая беда.

У одной вдовы крестьянки была дочь восемнадцати лет. Красавица, хохотунья, кумир всех деревенских женихов. Домик их был окружен садом, одна сторона которого выходила на большую-дорогу. По приказу матери девушка и молодая работница собирали в саду крыжовник.

Со стороны дороги подошел пожилой, высокий господин и попросил напиться, вложив серебряную монету в руку служанки.

Ничего не подозревая, она бросилась в ледник за квасом.

Возвратясь через четверть часа, она нашла свою госпожу лежавшей без чувств на садовой дорожке. Незнакомца нигде не было.

Служанка подняла страшный крик. Сбежались соседи, мать, работники, а когда приподняли новую жертву, то на песке дорожки осталось темное кровавое пятно.

С большими усилиями девушку привели в чувство, но она была так слаба, что доктор запретил всякие расспросы.

О появлении незнакомца и его исчезновении сообщила, заикаясь и путаясь, испуганная служанка. Единственное, что можно было понять из этого сбивчивого рассказа, это то, что при ее возвращении с ледника на дороге никого не было, а дорога прямая и открытая.

«Когда я подходила, то мне было видно всю дорогу, и я подумала, что „он“ вошел в сад», — твердила она. Обыскали дом и сад. Никого и ничего.

Все-таки рассказу служанки пришлось поверить: на заборе на солнышке нежился черный кот, и, конечно, пройди здесь чужой человек, кот неминуемо бы убежал.

Известие о новом несчастии дошло до замка и стало известно моей матери. Она заволновалась и послала нашего старика доктора на помощь молодому деревенскому врачу.

Целую ночь провели доктора у постели больной, и к утру она начала говорить. Но рассказ ее был так фантастичен, что его приписали бреду.

Она бормотала, что черный господин прыгнул на забор, а потом в сад, запрокинул ей голову руками и впился в шею, но это уже был не господин, а большая черная кошка… все это она говорила несвязно и со стонами, все время боязливо озираясь по сторонам.

Молодой врач рассказы объяснил нервностью, галлюцинациями, а слабость — малокровием.

Наш старый эскулап молчал у постели больной.

— Не могу же я у молодой деревенской красавицы допустить нервы и малокровие! — признался он отцу.

Больше всего его занимали ранки на шее.

— Несомненно укус! — бормотал он, — но кого?

Опять прошло несколько дней. Девушка оправилась, но была слаба и бледна. На расспросы матери, «как положение больной?», доктор отвечал:

— Должен признаться, правда, что у нее малокровие, и в сильной степени. Нужно хорошее питание: молоко, вино, — добавлял он. Мать распорядилась все это послать в дом вдовы.

Наконец беда разразилась и над нашим замком. Умерла одна из служанок, веселая хохотунья Марина, та самая, которую Петро пугал американцем.

Накануне она по обыкновению работала за троих и шутила, и хохотала при каждом удобном случае. Утром, не видя ее на работе, пошли в ее комнату. Комната, где она жила, была под самой крышей, и туда вела маленькая крутая лесенка. Дверь оказалась незапертой.

На кровати лежала Марина, поза и лицо были совершенно спокойны, никакого беспорядка в комнате также не было, и только ветер, врываясь в открытое окно, путал волосы покойницы. В первую минуту думали, что она спит, но потом убедились, что несомненно она была мертва, мертва и даже начала уже застывать. На шее зловеще краснелось пятно ранки с белыми, как бы обсосанными краями.

Весть об этой смерти поразила всех, как громом. Страшное, незнакомое чудовище вошло в наш дом!..

На женщин напала паника, мужчины угрюмо молчали. Покойницу обрядили и положили в притворе капеллы. В этот притвор-прихожую был ход не только из зала замка, но и со двора. Старые слуги замка взялись по очереди читать положенные молитвы.

Ночь от 12 часов до утра досталась конюху. И он уверял, что покойница не иначе как самоубийца, так как ее душа всю ночь билась за окном, скреблась, выла и мяукала. Одни верили, другие смеялись, потому что в кармане рассказчика нашли пустой штоф из-под водки.

Марину похоронили. Колокол капеллы печально вторил колоколу на деревне.

Родители и мы, дети, проводили гроб до ворот замка, большинство же дворни отправилось на деревенское кладбище.

Ни на прощании, ни на похоронах не было американца, а когда проходили мимо его сторожки, то ставни и дверь были плотно заперты.

— А старик-то боится смерти, — заметил отец.

Вскоре умерла девочка лет трех, круглая сиротка, жившая в замке из милости. Ее нашли на краю обрыва между камнями. Плакать о ней было некому, и ее живо похоронили.

Но так как труп нашли недалеко от площадки, где моя мать проводила время после обеда, то отец вздумал переменить место отдыха хотя бы на несколько дней.

Он выбрал большой балкон, с которого был прекрасный вид на долину и на заходящее солнце.

Балкон примыкал к парадным, вернее, к нежилым комнатам замка и был во втором этаже. Комнаты эти служили прежним владельцам для шумных пиров, при отце они совсем не открывались, но сохраняли всю свою богатую и старинную обстановку.