— Да иди, иди, черт настырный. Помощницу нашли.

Она поставила лампу на широкий самодельный стол и отошла к плите.

— Почему света нет? — поинтересовался Иван.

— Лампочка перегорела.

— Может, ввернем?

— Ступай к себе и вворачивай.

— Он там? Тоже без света?

— Обождите маленько. Покормлю хоть.

Она что-то наскоро приготовила. И толкнула ногой дверь.

В комнате горел свет. Они вошли вслед за хозяйкой и сгрудились у порога.

В дальнем углу, за белоснежной русской печью, держал на широкой деревянной кровати у окна немощный больной старик. На нем была байковая рубашка в шашечку, голову прикрывала лыжная шапочка. Глаза его из-под опущенных век смотрели на вошедших безо всякого выражения.

Помимо резной мебели, фигурных подоконников, всевозможных этажерок и полочек, массивного киота из черного дерева в красном углу, эта большая светлая комната поражала еще и разумностью планировки, а также прибранностью, ухоженностью и чистотой.

— Хорошо у вас, — сказал Изместьев. — Красиво.

Чисто.

— А как же?

Тужилина пододвинула к кровати одноногий разлапистый табурет. Села.

— Поесть тебе надо, Пашенька. Слышишь? Поесть, миленький, — она осторожно поднесла к губам больного кружку с молоком. — Ну вот. И славно. Пей, пей.

Чего-чего, а этого вволю. Спасибо. Татьяна не забывает.

Пей, миленький, пей. Хорошо, — кончиком платка вытерла больному губы. И пожуй маленько. На-ка…

Ну, что ты, Пашенька. Нельзя. Так и ослабнуть недолго.

Надо поесть. Откуси. Ну, чуток. Кусочек… Нехорошо так, Пашенька. Ей-богу, нехорошо. Вот гости из милиции — что они скажут? Нам с тобой поправиться надо.

Сидишь сиднем, — Тужилина неожиданно всплакнула. — Господи, Пашенька. Вояка ты мой… Пожалей старую… Бубнишь и бубнишь, не разбираю никак…

Хоть словечко бы… Измучилась я без тебя, Пашенька.

Вставай уж… А ну как не выхожу? А ну как на руках отойдешь?.. Господи, грех-то какой, — больной медленно поднял руку, растопырив корявые пальцы. — Ну-ну, не буду. Сглупа. Прости, милый. Не серчай, — она промакнула рукавом слезы на щеках и пощупала под одеялом. — Сухонько там? А то переменю… Ну-ну, не серчай. Не хочешь, и не надо. Потом поешь, правда? Вот гости уйдут, и поешь. Ну сиди. Лежи, отдыхай, — она встала и торопливо перекрестилась, обернувшись к иконам. — Господи. За что наказал?.. Мочи нету.

— Пропала речь? — спросил Изместьев.

— Плохой совсем, — горестно ответила Тужилина. — Гудит да мямкает, а о чем, не всегда и поймешь.

— Но слышит?

— В разуме…

Они перешли на веранду. По сигналу Изместьева Севка надавил на клавишу — включил магнитофон на запись.

— И когда это случилось?

— Ранен он был. Контужен. В войну. Маленько запинался, когда разволнуется… А тут и вовсе.

— Когда — вовсе?

— Не помню, милок.

— И все-таки. С какого времени вы перестали понимать, о чем он говорит?

— Да уж порядочно.

— Со вторника? С девятого числа?

— Может, и со вторника.

— Пожалуйста, постарайтесь вспомнить.

— Ни к чему мне, милок. Я их, дни-то, давно не разбираю.

— Примерно — неделю назад?

— Примерно?.. Может, и так.

— А почему врача не вызвали?

— Их дозовешься, — с сердцем сказала Тужнлина. — А придет — костолом… Только хуже наделает.

Или в карету упрячут. А то и вернут — в гробу.

— Хотите, я вызову?

— Себе вызывай! А мы уж как-нибудь… прежде смерти не помрем.

— Лечите?

— А ты как думал? Бросили?

— Травами? Отварами?

— И травками. Где и сальца нутряного вотру. Припасла. Заговор знаю.

— И помогает?

— Прицепился, — всплеснула руками Тужилина. — Тебе какое дело? Ты кто мне — сват?

— Ему уход нужен…

— Ага. А я, значит, его брошу… Не бойся, не обижен. Вон на руках таскаю, а он не грудной. Кто ж так в: больнице за ним ходить станет? Швырнут на грязную койку, да и позабудут.

— Извините, Евдокия Николавна. А вы ему — кто?

— Баба с возу.

— Я интересовался в деревне… Последние шестьсемь лет вы проживаете здесь постоянно… У меня верные сведения?

— Наболтали, паразиты.

— Без прописки?

— Арестовывать будешь? Или штраф пришлешь?

— Не сердитесь, Евдокия Николавна. Меня интересует характер ваших отношений.

— Какой еще к шутам характер?.. Два старика. Помогаем друг дружке вдвоем все ж полегче. Его дети бросили, разъехались по БАМам своим да по тундрам, а у меня и вовсе никого не осталось. Всех родичей пережила, никак не помру. Из Барановки я. Тут недалеко, верст пятнадцать. Там дом у меня пустой стоит. Давно б продать надо, да Пашенька не советует. Пенсию там получаю.

— Почему не зарегистрировали брак?

— Ту-у — брак. Еще спроси, почему венчаться не пошли. Милый ты мой. Того и гляди, со дня на день хлопнемся. Мы ж не живем, мы смерти дожидаемся…

Если Пашенька вперед помрет, я одна и часу жить не стану.

— А дом у вас справный.

— Да чего ж ему не быть справным? Не ленивые мы, копаемся помаленьку. Пашенька дерево любит. Чуть полегчает, сейчас опять пилить да строгать, опять себе напридумает. Тем и держится. А так-то он хилый. То спину прихватит, то ноги не ходят. Вот и отпаиваю.

— На память не жалуетесь?

— Да какая память, милок? Ни капельки не осталось.

— Скажите, Евдокия Николавна, в тот день, во вторник, Павел Никодимыч из дома уходил?

— И тот все про вторник спрашивал… Не знаю, милок, не помню. У нас заведено — дачники после выходных съедут, он утречком в лес ходит.

— Зачем?

— Своя у него надобность. Любит. Вот и ходит.

Грибков наберет, ягод… Глядишь, какую осинку припрет.

Сам еле живой, а прет…

— Таким образом и отстроился?

— Ах, нехорошо думаешь, — осуждающе покачала головой Тужилина. — Тот, что до тебя приходил, аккуратнее спрашивал… Ветеран он у нас. Человек заслуженный, ему и выписывают. И трактор дадут… Он по любви строит.

— В лес ходит — с топором?

— А?

— С топором, спрашиваю?

— Как же без топора, ежели надумал срубить? С ним.

— А сейчас он где?

— Кто?

— Топор.

— Аа… Топор-то… Здесь, где ж ему быть. У сарая на чурбачке. Я завчорась курицу им зарубила.

— У вас и куры есть?

— Держим… Бульончик сварила. И второе Пашеньке… Да он, видишь, не ест ничего. Измучилась.

— Мы посмотрим на топор, вы разрешите?

— Валяй гляди, коли делать нечего… Там заодно полешко мне разруби, а то не совладаю никак. Сучковатое попалось.

— Полешко?

— Я говорю, может, подтопить придется. Вон у тебя помощники какие бравые — расколют?

— Хорошо. Чуть позже. А пока вот что скажите мне, Евдокия Николавна. В тот день, когда слег, Павел Никодимыч принес что-нибудь в дом?

— Не донес. По дороге бросил. Бегала — подобрала. Березка молоденькая.

— Тоже у сарая лежит?

— Не, милок. Распилила да сожгла. Ему она ни к чему, а мне мешалась. Сухонькая. Я ее мигом, — Тужилина вдруг осеклась и встала руки в боки. — А чтоито ты мне все мелкие вопросы задаешь? Ишь, какой дотошный. Про березку, про топор. Зачем тебе?

— Хорошо. Будут вам вопросы и покрупнее, — Изместьев пересел поближе к свету, к лампе.. — Вы сказали, Павел Никодимыч воевал?

— У, орденов — на подушке не помещаются.

— И характер — боевой, соответствующий?

— Может, и был когда. А теперь… на печи воюет. С тараканами.

— Какой он? В двух словах. Злой? Добрый? Жадный?

— Что ты. Окстись — какой злой. Не-е-ет. Он жалостливый… Может, и вспыхнет иной раз… Сердится, когда обижают.

— Вас?

— Зачем меня? Я сама кому хошь… так махану, что не обрадуется.

— Стало быть, сердится? Не может видеть, когда с кем-нибудь поступают несправедливо?

— Вроде так. Верно.

— И как в таких случаях поступает?

— Кипит… Ой, да куда ему. Думает, воевало не растерял. Пошумит, да и за бок схватится.

Изместьев приподнялся.

— Евдокия Николавна, мы немного побеседуем с хозяином дома? Не возражаете?