— Аккордно?

— Ох, Андрюшенька, о чем разговор? Парня пришлю толкового, с ним и договоришься.

— Спасибо, Марь Николавна.

— Счастливо, сыночка. Всегда выручу. Не забывай старушку. И будь осторожен.

Андрей не успел положить трубку, а Иван уже заворчал:

— За фигом яам такси? Что мы, сами без этих крохоборов пе справимся?

— Ага, Андрей, — поддержал Севка. — Дерут же, оглоеды. Хуже, чем государство.

— Станем жмотами, — спокойно возразил Андрей, — пиши пропало.

— Да не жмоты мы!

— На ветер неохота.

— Все. Поезд ушел, — жестко сказал Андрей. — Мотоциклы на ходу?

— Звери.

— Значит, так. Иван, сгоняешь на ипподром. Сегодня там есть что-нибудь? Ну, неважно. Потолкайся. К наездникам протырься — обязательно. Только на молодых кобылок не заглядывайся, а то все дело угробишь. Маклеры знают бармена. Где-то на Калине ошивался. Сев, а ты — в общепит. Лучше — официанточки. Ну, не мне тебя учить. Прочеши, сколько успеешь… Да, чуть не забыл. Ни Артема, ни Антона не называть. Спугнем — заляжет, не найти. Нужен бармен. Промышляет видео. Найдем вытянем и этого гада.

— А ты?

— Кабаки пощупаю. Здесь, в центре. Он где-то поблизости. Чую.

— Сбор?

— К двум.

— Обедаем в Буде?

— Посмотрим. Еще вопросы есть? Нет? По коням!

— Странно, Алексей Лукич. Вы говорите, убежали. А как вы объясните, что их нашли на том же самом месте?

— Вернулись, вероятно.

— Зачем?

— Ну… что-то забыли… В спешке.

— Вы серьезно?

— Не знаю, — раздраженно сказал Изместьев. — Вернулись, не вернулись. Пропади они пропадом! Что мне до них?

— Ничего. Уже — ничего.

— Простите. Я забылся.

— Алексей Лукич, — ласково спросил Кручинин. — Неужели не чувствуете, что теперь, когда вы уточнили свой рассказ, подозрение падает на вас?

— На меня? — удивился Изместьев. — А, ну да. Они мою собаку, а я… Око за око.

Кручинин странно подпрыгнул, развернулся, перегородив Изместьеву дорогу, и закачался с пятки на носок.

— Их оглушили. Били чем-то тупым и тяжелым. Может быть, обухом топора. Удары страшной силы. Они скончались сразу же, однако убийца продолжал их наносить.

Какое-то время они молча смотрели друг на друга в упор. Глаза Изместьева потемнели и налились отпором и гневом.

— Невменяем? — едва сдерживаясь, тихо спросила:

— Ну, почему. Раздражен, зол.

— Состояние аффекта?

— Не исключено.

— Вог зиднте. Это смягчает вину… И потом, кто знает, может быть, он защищал достоинство свое и честь.

— Браво, — рассмеялся Кручшшп. И подмигнул. — Вы защищали свою честь?

— Перестаньте, Виктор Петрович. Я похож на убийцу?

— А вы знаете человека, который действительно похож?

— Нет, вы и впрямь?.. Считаете, что я… Я? Что я мог?

— А почему бы и нет, Алексей Лукич? Сложно жить на этом свете.

— Перестаньте… В конце концов… просто оскорбительно.

— Вот как? Оскорбительно? А лгать? Скрывать? Недоговаривать? Вы добиваетесь, чтобы я привлек вас, если не за убийство, то за лжесвидетельство?

— Извините, Виктор Петрович. Я устал.

— Почему вы упорствуете?

— Я уже объяснял.

— Неубедительно.

— Иначе не умею, — раздраженно сказал Изместьев и отвернулся. — Устал я — неужели не видите? Устал… Устал.

— Извините, если что не так, — ласково сказал Кручннин. — Я не мучитель. И не Захер-Мазох какойнибудь. Самому противно. Будьте здоровы. Но я не прощаюсь. К следующей нашей встрече, пожалуйста, приготовьте что-нибудь поосновательнее, — он подбросил шарик и продекламировал: — Все равно надежды нету на ответную струю. Может, сразу к пистолету устремить мечту свою?

И, пританцовывая, пошел прочь.

— Фигляр, — процедил сквозь зубы Изместьев, глядя ему вслед. — Экспонат с Канатчнковой дачи.

— Вы кто по профессии, Алексей Лукич?

— Сторож.

— Браво, — улыбнулся Кручинин. — Не правда лп, в действительности все совеем не так, как на самом деле?

— Совершенно верно. На самом деле инженер-механик. Технический вуз. Специалист, как выяснилось, никудышный… Затем… немного самообразования — в основном по части гуманитарной. Пробовал переменить профессию. Писал. Два рассказа даже напечатал.

— Больше не пишете?

— Рассказов? Нет, не пишу.

— Если не секрет, почему?

Они прогуливались по лесной тропе. День был приятный, ласковый, мягкий. Красиво вокруг, тихо, значительно.

— Лучшее, что Россия дала миру, — подумав, ответил Изместьев, — литература прошлого века… Как они говорили тогда. Недостаточно иметь талант, знания, ум, воображение. Надо еще, чтобы душа могла возвыситься до страсти к добру, могла питать в себе святое, никакими сферами не ограниченное желание всеобщего блага… Возвыситься от страсти к добру. Желание всеобщего блага… Я не возвысился.

— Но стремитесь?

— По мере сил.

— И есть надежда?

— Как же без надежды? Нельзя. Без надежды, Виктор Петрович, человек убывает. Хворает, гаснет… Минутку, — он жестом приостановил Кручинина. Слышите?

Неподалеку, за молодым сосняком, слышались внятные команды: «Встать! Лечь!», щелканье затворов, топот.

— Что с вами? — удивился Кручинин.

— Тсс… солдаты.

— И что из того? С чего вы переполошились?

— Давайте посмотрим. Одним глазком. Прошу вас. Это не займет у нас много времени.

— Пожалуйста, — сказал Кручинин, искоса, с новым интересом поглядывая на Изместьева. — Я просто не понимаю, что вас тут может так занимать?

— Захер-Мазох, — сказал Изместьев.

Они обошли сосняк и остановились на краю еветлой полянки, откуда хорошо было видно, как солдаты занимаются строевой подготовкой. Командовал пухлощекий лейтенант с зычным натренированным голосом.

Изместьев смотрел жадно, с замиранием сердца и странно согнувшись, как будто подсматривал за чем-то, что видеть стыдно или невмочь.

Кручинин был поражен.

— Что с вами?

— Не поверите, душа обмирает, когда их вижу… За что?.. Кто мне объяснит — за что? За что гибнут наши мальчики?

— Вспомнили сына?

— Мир безумен. Понимаете? Безумен.

Кручинин мягко взял его под руку и повлек за собой.

— Пойдемте, Алексей Лукич. От греха.

Какое-то время они шли молча, и следователь видел, что Изместьев все еще там, все еще ловит стихающий голос лейтенанта, сапожный шварк и щелк затворов, и видел, что ему это доставляет боль.

— Ну? Успокоились?

— Да-да, простите… Нельзя злиться на свое время без ущерба для самого себя… Разумно… А я порой бываю злым. До безрассудства. Задыхаюсь от обиды и гнева.

— Сын?

— Не только… Растет несогласие, недовольство. И это — как пытка. Пытка несогласием.

— Невостребованный вы наш.

— Напрасно иронизируете. Неуместно и глупо, простите мне мою откровенность.

— Ничего, с этой стороны я защищен… Скажите мне, в чем суть ваших расхождений? Чем вам время наше не угодило?

— Долгая история.

— А мы куда-нибудь спешим?

— Вы… действительно хотите?

— Арестую. И не выпущу до тех пор, пока не расскажете.

— Что ж, — горько усмехнулся Изместьев, — может быть, именно вам, следователю… Ваша профессия — недоброй славы.

— Обещаю вам, Алексей Лукич, — улыбаясь, еказал Кручинин. И подмигнул. — Никаких показательных лтрвцессов.

— Времена изменились?

— Разве в этом дело?

— Хотите сказать, что вы человек с убеждениями?

Кручинин подбросил шарик.

— Недороги теперь любовные страданья — влекут к себе основы мирозданья.

— Не понимаю вас… Какой-то вы скользкий.

— Тем не менее, слушаю вас внимательно.

Изместьев вздохнул и подобрался, как перед прыжком.