Миша будто услыхал ее:

— Бойся, бойся, Елизавета. Кролик не человек — судьбу свою чует, — сказал он и накинул крючок. — Умные животные, правда?

Мы возвратились на скамью. Миша, орудуя в казанке мечом, продолжал жаловаться:

— Без пяти двенадцать, а перепаренное что пережеванное— тьфу! — вкуса нет. Вечно Федор Николаевич опаздывает: то станочек сломается, то котлован под водичку углубляли.

Миша возвел глаза к небу, и я решил, что сейчас он перейдет от восхвалений трудового энтузиазма товарища Карнауха к повествованию о его скромном и добродетельном житье-бытье в гостях у эллинов. Больше беседовать, по-моему, уже не о чем.

— Федор Николаевич у матери Анастасии в любимцах, на самых сладких перинах спит. Дореволюционные, австрийского пуха, перекуплены у жены адвоката Вайнтрауба из Запорожья. Пироги — не перины! Вскочишь, а через час она поднялась, как квашня у русских. И не взбивай! Из драного гусиного перышка подобрана. Курьих не признаем. А у вас, у русских, извините, все сено да сено. Даже у Александры Григорьевны — и то на железных сетках спали, вроде бок казенный.

Ага, на генеральских кроватях он и закончит свои небезынтересные россказни. Любопытные люди есть на свете! Теперь он перейдет к сути дела, то есть к выяснению моих намерений. Разгадка Мишиной комбинации доставила бы мне огромное удовлетворение. Он полагает, что втерся к нам в душу.

Нет, я не наивный пижон, далеко не пижон. Меня кроличьими шапками не закидаешь.

— Природа нас водичкой обделила, — прервал мои мысли Миша. — К водонапорной бабы за пять километров ходят. Правление распределяет талончики по семьям. Талончик — пять литров.

Подобрал, значит, ключ к нашим сердцам. Ну как не войти в положение, если людей жажда терзает?!

— Однако мы в грязи не барахтаемся, — продолжал Миша, умильно взирая на меня. — Видишь, чисто, как в санатории. Наши девушки к красоте тянутся. По субботам в карьеры идут с кувшинчиками, водичку из-под песочка точить, а водичка — детские слезки. Дождевой голову моют, а той, карьерной, полощут. Косы у наших девушек заметили какие? По пояс у каждой. Черный водопад — не волосы. Но все равно. Анастасия помрет — на Фене женюсь. У меня любовь. Косы у Фени тоже с кулак.

Миша оторвался от казанка и поднял смуглый кулак к своему носу. Физиономия у него лунообразная, губастая, с выпуклыми, свободно вращающимися в орбитах желтоватыми белками. Зрачки смотрят — будто поглаживают. Он низкоросл, кривоног. И вообще он похож на кого-то, на какое-то животное, не соображу лишь, на какое. Не улавливаю точно…

Сейчас, по идее, он должен опять перейти к прославлению великого бурмастера Карнауха. Так и есть!

— Эх, Федор Николаевич, Федор Николаевич, если водичку народу дашь, эллины тебя не забудут. Исстрадались за много лет. Слухача однажды привезли из самой Туркмении, копеечку к копеечке собирали. Понюхал землю: нет, говорит, водички у вас. А рядом, у соседей, ткни пальцем — фонтан. Наш поселок невезучий.

И мое появление еще раз подтверждало — действительно, их поселок невезучий. Ну и пусть невезучий. Я тоже не больно везучий.

Я вдруг рассвирепел. От голода, что ли. Хватит! Жаркое здесь втихаря лопают, хлеб кроликам скармливают, шапками спекулируют — черт-те что вытворяют. Степановскую площадку Карнаух схалтурил. Левую артезианскую сверлит. Для треста акт о поломках ЗИВа определенно сварганил. Мне с ним не по дороге. Его известно заранее, куда вильнет. А я человек честный, мой отец большевик. Елена считает, что я не умею с народом, веду себя всегда и везде как ревизор — будто у меня своих недостатков нет. Конечно, подобных недостатков у меня нет. Сегодня утром она меня обвинила в том, что я кичлив. Странная штука — за что ж она меня любит, если я ревизор и вдобавок кичлив.

— За то и люблю, — усмехнулась Елена.

Иногда я отказываюсь ее понимать.

— Воду вам и без Карнауха советская власть даст, а его упекут под суд, — крикнул я, почувствовав, что сейчас меня понесет, и почему-то радуясь этому налетающему опустошительному шквалу.

Наконец меня услышат все, вся страна, мать, Воловенко, Чурилкин, Клыч Самедович, Абрам-железный, Вильям Раскатов и даже та девочка, которая писала сочинение на свободную тему «Наш паровоз, вперед лети».

— Прихлопнут обэхээсники Федькину незаконную деятельность. Прихлопнут. Сколько он слупил с директора за скважину? Где обсадными трубами разжился?

Напрасно я лишнее в запале ляпнул. Может, обсадные трубы он и не крал. Надо быть справедливым и не отступать от истины. В истине — сила. Может, обсадные трубы принадлежали поселку. Но Костакис заморочил меня, запутал.

Миша низко набычился, по-детски удивленно скосив выпуклые белки на Елену, словно ожидая с ее стороны поддержки или, по крайней мере, объяснений.

— Когда дадут воду? — спросила Елена.

Она серьезно отнеслась к моему заявлению. Я вполне мог присутствовать при каком-нибудь важном разговоре.

— Не волнуйся — скоро, — ответил я, но без прежнего апломба.

Елена пожала плечами: что значит — скоро? Лгать ей нельзя, стыдно. Если по совести, то я не имею ни малейшего представления, когда эллинам дадут воду, и не имею права разбрасываться векселями и обещаниями. Я обыкновенный рабочий, а не депутат, не секретарь райкома и не советская власть в целом.

— Ты что? Издеваешься? — скривил рот Миша. — Когда — скоро? Какая такая незаконная? Кого под суд? — Его речь корежил сильный акцент. — Какой такой обэхээс? Какой такой суд?

Будто маленький, будто неграмотный. Вдобавок под дурачка работает — притворяется, что плохо говорит по-русски. Моя твоя ни бельмеса не понимает, моя твоя ничего не знает. Однако у него ни черта не получится. Слово — не воробей, вылетит — и тю-тю. Меня несло, несло и крутило, крутило и несло, и злость все прочнее опутывала мой разум.

— Народный, районный, — крикнул я и сам поразился, сколько ненависти во мне скопилось.

Миша цапнул с плиты зажиренную тряпку, судорожно промокнул лоб.

— С жердочки спрыгнул, — прошипел он, и по его смуглой физиономии разлилась смертельная бледность.

Миша приближался к скамье, не спуская с меня глаз. Из круглых маслин они превратились в плоские пуговицы без всякого выражения. Нос жалостно сморщился. Он еще надеялся, что я шучу, что я еще не спрыгнул с жердочки окончательно.

Елена покусывала губы. Она не препятствовала мне, а я не унимался:

— Следователь выведет вас на чистую воду.

Миша врос в землю столбом. До него дошел истинный смысл событий.

— Уматывай отсюда. Бери свою стерву да уматывай, — и он отрывисто швырнул грязное ругательство.

Я смерил его презрительным взглядом. Этими петушиными взглядами в наших городских дурно освещенных подъездах мы овладели в совершенстве. Он не Карнаух и не Савка. Чихал я на него и на его древность. Я схватил Мишу за кисть и слегка дернул, одновременно перекидывая через бедро. Отличное туше! Миша валялся спиной на грядке, припечатанный по второму юношескому разряду.

— Благодари аллаха, что мы у тебя в гостях. Ругаться не прекратишь — кривульки узлом завяжу, — пообещал я.

Елена не видела меня в настоящем честном бою. Пусть полюбуется.

Но что со мной происходит? Кошмарно хвастаюсь, как барон Мюнхгаузен. Абсолютно нетерпим. Ожесточился. Управлять собой не умею. Чуть что — в драку. Изображаю из себя самого принципиального человека. Неподкупен, как Робеспьер. И все меня нервирует, и везде я суюсь со своими советами, и всем я недоволен, будто мне надзор поручили за трестом, да что за трестом — за целой страной. Елена права, Елена права. Не получается у меня с народом. Надо спокойно, по-человечески вести себя. Определить свое место. А не лезть затычкой в каждую бочку.

— Не ссорьтесь, ребята, — тихо попросила Елена. — Нехорошо. Виновата во всем вода. Обыкновенная чистая вода.

Елена на стороне Костакиса, хотя он обложил ее последними словами. Вот кто предатель, вот кто предатель, — и меня снова понесло.

Миша поднялся с земли, не проявляя враждебных намерений. Струсил, спекулянт? Это тебе не ушастеньких свежевать.