— Семён Борисович, у меня складывается впечатление, сказал наконец академик отстранённым тоном, — что вы не понимаете стоящей перед нами задачи.

— Ну почему же, почему? — засуетился Семён.

— Почему — это другой вопрос, — перебил его академик. — Нас интересуют открытия и явления, лежащие за пределами современных научных понятий…

— Но она пятитонный грузовик на десять метров швыряет, разве это входит в понятие?! — вскрикнул Семён.

— Явление телекинеза всего лишь недостаточно изучено, но отнюдь не отрицаемо наукой. Вот пусть Андрюша Авербах и изучает его, зачем лезть в его работу. Помимо всего прочего, Семён Борисович, это неэтично.

Семён всплеснул руками, и его круглое лицо скривилось в обиде.

— Николай Николаевич, я действительно не понимаю! Это же как в сказке: пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что! Я вам всё, что угодно, достану, я вам снежного человека на верёвочке приведу. Вы скажите — и завтра у нас в бассейне на первом этаже Лохнесское чудище будет плескаться, но я не могу так, вслепую!

— Не обижайтесь, Семён. Я ценю вашу инициативу, но мы действительно идём вслепую, — смягчился академик. — То, что мы ищем, не просто не лежит на поверхности. Оно спрятано так, что о нём и слуха нет.

Он встал, медленно прошёлся по комнате, остановился рядом с Семёном, положил ему руку на плечо.

— Друзья мои, я оторвал вас от ваших лабораторий, от исследований, от монографий, но я честно предупредил: может быть, мы потратим годы впустую. Мне–то было легче, чем вам, принять такое решение: в науке я сказал достаточно. Может быть, всё, что мог. Возможно, наше нынешнее дело просто стариковская блажь. Я не держу вас, Семён, Костя. Поверьте, если вы сейчас уйдёте, я не обижусь, я пойму… Решайте.

Академик встал у окна, отвернулся, стал смотреть на улицу, словно не желал смущать взглядом помощников, делавших выбор.

— Я остаюсь, — резко и как будто с обидой сказал Костя.

— Я тоже, — вздохнул Семён. — Только поймите, Николай Николаевич, мне не очень–то сладко всё время быть дураком с инициативой.

— Вы правы, Семён, — не отводя глаз от окна, сказал академик. Больше всего достаётся тем, кто что–то делает… Пока, — сказал он после долгой паузы, — у нас есть одна зацепка, которая мне нравится: Зеркальщик. Что–нибудь новое появилось?

— Практически ничего, — нервно отозвался Костя.

— А не практически? — настоял академик.

Костя пожал плечами.

— Вот что, Константин Андреевич, давайте–ка суммируем всё то, что у нас есть по Зеркальщику, и подумаем, как дальше быть…

— Одни сплетни есть, — вздохнул Семён.

— Сплетни из ничего не родятся, — почему–то весело сказал академик. Расскажите всё сначала, может быть, мы что–то упустили… Сами знаете, друзья, бывает, что бьёшься–бьёшься, а тот самый фактик–ключик давно у тебя под носом лежит. И ждёт, голубчик, когда ты его заметить соизволишь… Итак?

— Итак, — подхватил Костя, — около года назад я впервые услышал о Зеркальщике. К нам в клуб книголюбов захаживает забавный старикан лет восьмидесяти, бывший гримёр из Малого театра. Он не член общества, никто к нему всерьёз не относится, но из клуба не гонят. Зовут его Панкрат Иванович, а собирает он мистическую литературу начала века — всякую там ахинею: столоверчение, видения Блаватской, тибетские тайны лектора Бадмаева. Так вот, я пришёл тогда в клуб вместе с другом, Сергеем Прокошиным, — слышали, наверное, фамилию, он из сагдеевского института. Он всегда над дедом Панкратом посмеивается, и в тот вечер тоже. Увидел его и сразу…

— Ну ответь мне, мистериозный старичок, как твой друг и ровесник Нострадамус смотрит на перспективы перестройки?

Панкрат Иванович привык к беззлобным издёвкам молодых библиофилов и только слегка нахохлился.

— Перестройка, молодой человек, как любое грандиозное явление, суть равнодействующая бесчисленных астральных тел. А посему определённый и сиюминутный ответ на ваш вопрос невозможен. Это будет шарлатанство. А вот, скажем, ваша личная судьба вполне исчислима, вполне…

— Дык ведь тута без кофейной гущи никак не раскумекать, а кофе нонеча в дефиците, — опять засмеялся Сергей.

— Кофейная гуща — метод ненадёжный, — вдруг перешёл на шёпот Панкрат Иванович и приблизил лицо к собеседнику. — Ныне пришёл человек, являющий въяве лицо судьбы. Так–то, молодёжь.

— Это как — въяве? — тоже зашептал Сергей, подмигнув приятелю.

— А натуральным образом! Посредством зеркальца…

— Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи? Так, что ли?

— Вот именно! — тихо обрадовался старик и опасливо огляделся по сторонам. — Вы смекните — откуда в сказках сие зеркальце пророческое? Ведь из ничего и выйдет ничего, а если что–то есть, то, стало быть, из чего–то…

— Это, дедуля, нам не по мозгам, ты уж нам, лапотникам, попроще…

— То–то и вижу, что не по мозгам! — озлился старик. А дело это потайное, его не каждому понять. Только одно скажу — уже пришёл человек, и в руке его — Зерцало судьбы. Вот и смекайте, молодёжь…

И всегда словоохотливый дед Панкрат отвернулся от собеседников, натянул на самые уши кепку и заспешил к выходу…

— …Так я впервые услышал о Зеркальщике, — продолжал Костя. — И конечно же, сразу выкинул из головы стариковский трёп. Но прошло месяца три, и я снова наткнулся на этот слух. В молочном, в очереди. Сзади меня стояли две женщины лет но пятьдесят — обычные городские тётки, — и одна говорила другой, что слышала, будто секретные учёные изобрели аппарат, который, как в телевизоре, всё будущее показывает. И теперь, мол, ищут для опытов людей, большие деньги обещают, а никто не идёт. И правильно, мол, не идут, потому что если бы мне, то есть этой тётке, в двадцать лет показали, какой я в пятьдесят стану, то я и жить бы не захотела. Я слушал вполуха, тёток из вила упустил, и только вечером, дома, вдруг связал слова деда Панкрата и этот разговор. А месяц назад жена принесла. С чего–то у нас зашёл разговор о том, что наука требует жертв… Да, вот как было: по телевидению показали сухумский памятник обезьяне, а Галина пожалела: тоже, говорит, живые существа, имеем ли мы право распоряжаться их жизнями? Она у меня сентиментальна. Я стал объяснять, что к чему, а она вдруг объявила, что у её сослуживицы есть знакомая, а у той знакомой — дочка, которую учёные–психологи зазвали на свои опыты по определению будущего, и в результате этих опытов девица попала в психлечебницу. Я было усомнился, но тут вспомнил прежние слухи… И вот тогда рассказал всё вам, Николай Николаевич.

Костя замолчал.

— Ну а дальше, дальше давайте, — весело поторопил академик. Отчитывайтесь, рапортуйте, профессор Сорокин.

— А дальше через жену связался с её сослуживицей, а потом — с той самой знакомой, у которой дочку якобы погубили учёные. Оказалось, что никакой дочки у неё нет, а историю эту она слышала от своей портнихи, у которой, в свою очередь, есть знакомая, у которой дочка…

Академик вдруг рассмеялся:

Костя укоризненно взглянул на него, и старик смутился.

— Продолжайте, продолжайте, Константин Андреевич.

— Дальше подключился я, — сказал Семён. — Связался со знакомой портнихи, назвался представителем Академии наук, объяснил, что мы обеспокоены слухами об опасных для людей психологических опытах и хотим точно выяснить, откуда эти разговоры идут. Женщина оказалась очень нервной — она кассир в Смоленском гастрономе, — перепугалась до смерти и стала отнекиваться. Пришлось долго объяснять ей, что у нас нет ни намерений, ни полномочий кого–либо преследовать за клевету, и Академия хочет узнать лишь одно: есть ли реальная почва у слухов? Наконец, бедная кассирша призналась, что у неё действительно есть дочка, но она жива–здорова, а вот с дочкиной подружкой что–то такое приключилось. Две недели я эту дочурку пытался поймать: дома она не ночует, где болтается — даже мать не в курсе. Наконец застал её Лома. Здоровущая, розовощёкая кобылка лет двадцати пяти — нигде не работает, не учится. Расспросов моих испугалась, но я нажал, и она созналась, что есть у неё со школьных времён подружка — по фамилии Кудрина, — которая год назад попала в психушку, а до этого путалась с каким–то не то учёным, не то конструктором, хотевшим изобрести машину для предсказания будущего, автоматическую гадалку. Кобылка призналась, что, хотя и рассказала все эти страсти матери, сама им не очень–то верит. Она, то есть кобылка, думает, что Кудрина просто нарвалась на мужика, который ей мозги запудрил, а потом бросил, вот она, то есть Кудрина, и тронулась она вообще всегда была слегка шизо…