– Будьте спокойны, пришлю, – подтвердил еще раз капитан.

Но радость Билли уже увяла: он со вздохом вспомнил о своем официальном положении.

– Только знаете ли, ничего из этого не выйдет, – сказал он. – Я член американской миссии и мне нельзя драться!

Билли попробовал проскользнуть вперед, подался вправо, влево, но его противник каждый раз ловко загораживал ему дорогу. Как раз над ними чадил и коптил один из редких фонарей Рыцарской улицы. В его свете изрезанное шрамами лицо Корвича показалось Билли какой-то дьявольской маской.

– Как это удачно сложилось! – насмешливо заметил офицер, по-прежнему загораживая Билли путь.

Билли ощетинился.

– Я хочу сказать, – пояснил он, – что мне запрещено драться на дуэли. Что касается любого другого вида борьбы, то…

Он замахнулся и ударил ладонью по осклабившейся пасти колибрийца. Звук получился довольно громкий.

– Если вы хотите отведать моего кулака, то он тоже к вашим услугам, – объявил Билли.

Впереди послышался дробный стук сапог по камням. Раздался женский крик.

Корвич пошатнулся от неожиданного удара, но быстро оправился.

– Пропустите меня! – крикнул Копперсвейт. Капитан сжал кулак. Свободной левой рукой он

схватил Билли за обшлаг костюма.

– Нет! – заревел он.

– Там кричала женщина! – воскликнул Билли. С Корвичем он мог драться и потом. – Разве вы не слышали? С ней что-то случилось!

– Вот поэтому я и не хочу пропустить вас! – зарычал капитан и ударил кулаком в ухо Копперсвейту.

Билли вернул ему удар. Корвич отпарировал и сделал новый выпад. Глядя через его пригнутую голову, Копперсвейт увидел бежавшую к ним женщину. За ней, постепенно настигая ее, мчались несколько мужчин.

Билли ненавидел применение в борьбе недозволенных приемов. Но тут у него не было выбора. Круглая голова Корвича уперлась ему в живот, а сзади огромный кулак капитана отбивал барабанную дробь по тому священному месту, где находились почки Билли; другая рука колибрийца держала американца за горло. Задыхаясь, почти теряя сознание, Билли глубоко запустил пальцы своей левой руки в щетинистую шевелюру колибрийца и рванул ее кверху. Правой рукой американец уперся офицеру в подбородок и, действуя ею как рычагом, начал понемногу перегибать назад голову своего противника. Тому больше ничего не оставалось, как уступить или дать свернуть себе шею.

Он рухнул на тротуар в то мгновение, когда женщина достигла места битвы.

– Помогите! – кричала она.

Билли мгновенно узнал ее. Это была его белокурая соседка в театре, которую он мысленно прозвал «валькирией». Он успел стать перед ней как раз в ту секунду, когда к ним подбежал первый из ее преследователей.

Копперсвейт подался в сторону и выставил вперед ногу. Нападавший споткнулся и упал прямо на находившегося в полусознании Корвича. Вместе с ним упала и задребезжала на камнях толстая палка для ходьбы. Билли подхватил ее.

– Возьмите вот это! – услышал Билли голос женщины и почувствовал, как она положила что-то, по-видимому, какое-то оружие, в боковой карман его костюма. Затем он услышал, как она побежала дальше, очевидно ища спасения в находившихся близко более оживленных кварталах города. Тут другие преследователи – их было трое – гурьбой подскочили к американцу. Ему стало ясно, что он должен во что бы то ни стало удержать их и тем обеспечить отступление беглянки.

Двое из колибрийцев обнажили шпаги; третий сжимал в руке армейский пистолет, но, видимо, не рисковал произвести шум выстрелом. В этом человеке Билли узнал коренастого Набукова, которого ему советовал остерегаться Загос. Один из людей со шпагами был тощий рыжеволосый Петр Хрозия, а третьего Билли не знал. Одним взмахом своей тяжелой палки Билли сломал пополам шпагу и вывихнул руку этому незнакомому противнику.

Он удерживал их, насколько у него хватило сил. Пользуясь своим искусством фехтовальщика и всей мощью своих сильных мускулов, он удерживал их дольше, чем он сам предполагал это сделать. Не менее, чем они, он хотел избежать выстрелов: атташе миссии должен избегать сцен с полицией, даже если полиция и не смеет арестовать его. Поэтому Билли ни в коем случае не хотел воспользоваться тем оружием, которое женщина сунула ему в карман. Так они дрались в сравнительной тишине, нарушаемой лишь лязгом скрещиваемого холодного оружия, пока звук шагов убегавшей женщины не замер вдали, в направлении Нового города.

Теперь она была в безопасности!

Билли высоко взмахнул своей палкой. Он ударил… но не по своим врагам, а по фонарю. Мгновенно настал мрак! Отскочив назад и перебежав через улицу, Билли очутился на ступенях миссии.

– А теперь, – крикнул он настолько громко, что его должны были услышать, – я готов продолжать разом с любыми двумя из вас на тротуаре, но только этот дом – американская территория. Если вы поставите ногу на порог, то через пять дней здесь будет сверхдредноут и взорвет на воздух все ваше игрушечное королевство!

Колибрийцы поняли; они отступили в нерешительности. Мог ли он считать себя победителем?

Из полумрака Рыцарской улицы раздался свист. Невероятно, но разве это не лицо барона Раслова мелькнуло в слабом свете месяца, только что поднявшегося между средневековых крыш? Лицо со свистком во рту под щетинистыми усами!

Нападавшие повернулись на этот звук. Снова послышался четкий стук тяжелых каблуков. Другая кучка людей бегом приближалась по Рыцарской улице. Инстинктом Билли почувствовал, что эти люди – хотя и противники первых – тоже разыскивают скрывшуюся женщину.

На его вызов не последовало ответа. Но, когда он потянулся рукой к звонку миссии, он узнал еще одно лицо. Он мог бы поклясться, что позади бежавших незнакомцев он разглядел спешащую фигуру, удивительно похожую на ту, которая – как несколько часов назад ему указывали в театре – принадлежала Тонжерову, герою колибрийских республиканцев.

Фредерик Доббинс был так сердит, что усам его пришлось остаться без краски. Он любил бесстрашного и беззаботного сына своего старого друга, любил его с тех пор, как Билли маленьким ребенком катался у него на плечах, но, любя, он и боялся его, а когда он кого-нибудь боялся, – что бывало редко, – это выражалось прежде всего в том, что он начинал сердиться. Сердился он и теперь. В самом деле, если у него был случай утратить невозмутимость дипломата, то этот случай вполне представлялся ему теперь в фамильярном общении Билли с августейшей особой, отчего, по мнению Доббинса, не могли не возникнуть всякие интриги.

– Скажи на милость, куда ты только не лезешь! Что тебе понадобилось в той ложе?

– Принцесса послала за мной.

– Но что это значит? Почему?

– Я скромный человек. Она сказала, что ей хотелось познакомиться с американцем. Она совершенно так же могла бы послать и за вами. Но вы не умеете разговаривать с принцессами.

– Зато ты имеешь такой талант попадать в беду, какого я не знаю ни за кем другим.

Среди импортированных им носов, мистер Доббинс поджидал Копперсвейта, отрезанный закрытыми ставнями от звуков Рыцарской улицы. Теперь, приятно расположившись в глубоком кресле, унаследованном, как и остальная обстановка миссии, от уехавшего месяц назад предшественника мистера Доббинса, Билли рассказал своему шефу о ночном приключении. Рассказ был настолько подробный, насколько это казалось целесообразным его не изощренному в хитростях уму.

– Что же касается беды, – заключил он, скрывая свое истинное огорчение, – то, хотя эта потасовка и была опасна, я ведь вышел из нее благополучно.

– Вышел! Неужели ты думаешь, что это было обыкновенное разбойное нападение? – Голос Доббинса явно выражал его уверенность в том, что эта последняя беда еще вся впереди и ведет их к неведомым безднам. – Дай-ка мне это!

Молодой человек снял со своей широкой груди жестоко помятую веточку ландышей. Он грустно посмотрел на нее.

– Не дам!

– Ну, вот видишь! – сказал Доббинс тоном человека, доказавшего свою правоту. – А ты еще говоришь, что это дело кончено.