– Ах, впустите уж его! – процедил король Павел. Доббинс вошел. Он вошел с Загосом. Он ждал

столько времени, что успел подъехать и барон Раслов, который узнал о прибытии американца и вошел теперь также, опоздав на одну секунду, чтобы помешать свиданию.

Но он был не последним. Не успела дверь закрыться за премьером, как на лестнице башни поднялась отчаянная возня и, таща за собой двух повисших на нем сторожей, в комнату ввалился Билли Копперсвейт.

Мягкий предвечерний свет падал на посыпанные гравием дорожки и яркие цветы чинного розового сада и проникал в сводчатую комнату, обставленную старинной мебелью черного дуба и увешанную по стенам средневековым оружием. В восточном углу теплилась лампада перед потемневшей от времени иконой святой Ариадны, и единственным современным предметом здесь был американской конструкции телефон на столике у двери. Солнце играло на синем гвардейском мундире толстоносого нахмуренного короля, стоявшего под огромными портретами герцога и герцогини Водена, освещало аскетическую голову длинноволосого и длиннобородого митрополита в золотом с пурпуром облачении и освещало также одетого во фрак премьера, мешки под его хитрыми глазами и характерную улыбку, все еще игравшую под его щетинистыми усами. Солнечные лучи падали также на испачканную форменную одежду и сжатые кулаки уже не элегантного лейтенанта Загоса и на взлохмаченного Билли, борющегося со сторожами. Все лица, за исключением лица Доббинса, повернулись в ту сторону, где происходила борьба. В ту же минуту совершенно невозмутимый Доббинс дотронулся какой-то бумагой до правой руки короля Павла.

– Принцесса! – орал Билли. – В саду принцесса!

– Ваше величество, – сказал Доббинс на своем беглом французском языке, – вот мои верительные грамоты и полномочия, как представителя Соединенных Штатов Америки при дворе вашего величества.

Король не слышал. Его лицо, выражавшее хроническую неудовлетворенность, было обращено в сторону Билли, но пальцы инстинктивно сжались над протянутой ему бумагой.

– Ваше величество, не надо! – шепнул барон.

Он опоздал. Пальцы уже сомкнулись. Этим актом Доббинс был формально признан, и его дипломатическое положение утверждено.

– Мистер Доббинс! Загос! – обрадовался Билли, глядя на них широко раскрытыми голубыми глазами.

Он попал сюда, бросившись в первую открытую дверь на своем пути. Он думал, что она ведет в сад. Ему трудно было разобраться в происходившей сцене, но он понял, что получил подкрепление.

Премьер Колибрии знал, когда нужно было менять курс. Раз сила потерпела неудачу, надлежало испробовать убеждение. Знак, поданный его толстой рукой, освободил Билли от ретивых сторожей и выслал их из комнаты. После этого барон поклонился американскому представителю.

– Сэр, мои поздравления. В вашем настоящем, упроченном положении, я наконец свободен…

– Я тоже! – крикнул Билли; его волосы были взъерошены, взор пылал. – И я скажу вам…

– …свободен, – спокойно продолжал премьер, – осведомить вас – под печатью дипломатической тайны – о том, о чем я не мог осведомить вас раньше. Этот молодой человек, помимо нарушения им королевского эдикта против дуэлей…

– Меня упрятали под замок! – опять перебил его Билли.

– Совершенно верно. Он был арестован.

– И все из-за…

– Из-за того отчасти, о чем я, – в порядке дипломатической тайны, прошу заметить! – теперь намерен…

– Билли, – сказал Доббинс с бесконечным спокойствием, так непохожим на его обычную суетливость, – подожди. Ты ведь теперь свободен. Барон Раслов…

– Мистер Доббинс! – Это был голос короля, угадавшего намерения своего премьера. – Вы говорили о важном телеграфном сообщении.

Доббинс сначала рассеянно взглянул на портреты герцогской четы над головой короля, затем перевел взгляд на самого короля. Телеграфного сообщения вовсе и не было; Доббинс намеревался сочинить мифическое требование об освобождении Билли.

– Освобождение мистера Копперсвейта исчерпывает это дело, ваше величество, – сказал он и покрутил свои усы. Его рассеянный взор снова вернулся к портретам.

– В таком случае… – слащаво начал премьер. Но тут Доббинс многозначительно взглянул на Загоса. Лейтенант мигом вынул из внутреннего кармана норвежское брачное удостоверение и подал его митрополиту:

– Ваше преосвященство! Это касается церкви. Раслов протянул руку за документом.

– Его величество призвал архиепископа по государственному делу!

Король решительно подошел к митрополиту. Он забыл обо всем на свете кроме этого документа.

– Я охотно ушел бы, – шепнул Доббинс Билли, – но, конечно, надо подождать, пока нас отпустят.

– Какое счастье, что вы оказались здесь! – воскликнул Билли.

– Не все американцы, – сказал мистер Доббинс, – такие дураки, как некоторые из них и… как о них думают иные иностранцы.

Король требовал у митрополита выдачи бумаги. Он, вероятно, успел бы в этом, если бы не одно обстоятельство из ранней жизни духовной особы. Молодым человеком, охваченным миссионерским пылом, Афанасий изучил множество языков и в том числе норвежский. Он поднял глаза от обличительного текста документа и спокойно встретил гневный взор своего государя.

– Это имеет прямое отношение к причине моего прибытия сюда, – сказал он, – и к предполагаемому браку вашего величества. Поэтому это касается и церкви.

Король спохватился отпустить американцев, присутствие которых было бы нежелательно ему при неизбежно предстоявших разоблачениях. Но этому помешал барон.

– Итак, мы наконец дошли до этого маленького вопроса, – улыбнулся он. – Какая удача, что здесь находится мистер Доббинс! Теперь мы окончательно узнаем, как нескромен был его бывший секретарь в деле по существу ничтожном и почему необходим оыл арест этого молодого человека.

Он посмотрел на американцев с тем небрежным ораторским видом, с каким он привык ликвидировать с правительственных скамей разные неудобные вопросы, задаваемые Тонжеровым и оппозицией:

– Все мои люди солидные, и никто из нас не станет болтать. Отлично. Эта бумага, как я готов признать, есть свидетельство о браке – или должным образом заверенная его копия – Эльги Хольберг, девицы и мещанки из прихода Ост-Вааген на острове Борге в Норвегии, дочери Кнута и Асты Хольберг, также из Ост-Ваагена, с Павлом Миклошем, графом Иваници, сыном Константина и Софии Миклош, – короче говоря, хотя это и не указано здесь, – покойных герцога и герцогини Водена. Другими словами, господа, оно доказывает, что под именем графа Иваници его величество вступил в брак во время пребывания его покойных родителей в изгнании. Все это я готов признать. Тем не менее, оказывается, что эта бедная дама…

Неужели он собирался сообщить о смерти женщины? Американский представитель решил вмешаться.

– Одну минуту, барон, – сказал Доббинс. – Так как вы… гм… пригласили меня остаться и так как мой секретарь был замешан в этом деле, именно будучи моим секретарем, то я считаю себя в праве высказать некоторое предположение. Я имею сведения, что эта дама сейчас находится в комнате над нашими головами. Я предлагаю, чтобы она присутствовала при обсуждении вопроса, столь близко ее касающегося.

– Дорогой сэр! Эта женщина…

– Я узнал это, – Доббинс не упомянул о том, что он узнал это косвенно, – от доктора фон Удгеста.

– Значит, он был-таки предателем! – Рука короля смяла верительные грамоты Доббинса. – Впрочем, я не потерплю этого вмешательства!

– Ваше величество!

Барон отвел короля в сторону и, после обмена произнесенных шепотом фраз, добился от него утвердительного кивка головы, сопровождаемого обычной кислой усмешкой.

– Его величество, – объявил Раслов, – решил благосклонно взглянуть на незнание его посетителем некоторых правил и даже просветить его. Эту даму необходимо было задержать, потому что господин Тонжеров и его республиканцы не погнушались бы каким угодно грязным предлогом, чтобы поднять скандал. Но мы здесь все люди чести. Пусть она войдет.