У курфюрстовой жены первая полата шпалерами в другой полате все убранье серебряное три паникадила великие пять зеркал великих серебряных шкаф великой серебряной чеканной кресла серебряные шендалы на стене серебряные.

И как пришли в полату сидели тут девицы играли с ковалерами тавлеи <шахматы> и мечем и с той полаты шли в спалню курфирстовой жене <неразборчиво> при нас не сидела ходила с нами постеля ее поставлена около поставса зеркалы в стенах зделаны. У него ж были и на дворе потешном где всякие звери тут же два зубра превеликие один зело велик и так злобен на человека и в конюшнях ево были.

Во Гданьске же были во оружейных палатах с той пушки и мортиры ядра и порох все пущевные инструменты.

Тут же мужики зделаны каких лат как войдешь в полату то встанет сам и шляпу поднимет и машет.

Поехали февраля 15: дня наняли две каляски дали 35 абфирков а ехали четыре дни переехали реку Вислу от Гданьска четыре мили. обедали в городе Елблюк девять миль от Гданьска город великой.

В Кролевец приехали февраля в 17 день город великой курфирста бранденбурского народ немецкой и полской а город на море.

Ис Кролевца поехали февраля 20-го дня наняли две каляски дали сто ефимков ехали 10 дней.

От Маия ехали четыре мили и поехали курляндского князя землею зело самой нужной <тяжелый> проезд и народ самой хуже наших крестьян.

Февраля 27 дня приехали в Нитов поутру столица князя Курляндского а город небольшой и строение худое того же числа приехали в Ригу.

Конец совершен.

Извольте охотники читать а неученые слушать.

Путешествие закончилось в Москве, но превратить записки в книгу не было времени и желания. Такая мысль мелькнет, когда о своей встрече с Россией и Москвой напишет знаменитый голландский путешественник и живописец Корнелис де Брюин, откликнувшийся на случайное и необязательное приглашение Петра, сделанное во время Великого посольства в мастерской модного портретиста в Лондоне. Корнелис де Брюин приехал в Архангельск в конце 1699 года, задержался в Москве до 1701-го, книгу же, богато снабженную превосходными гравюрами по собственным рисункам, сумел издать в Амстердаме лишь в 1711 году.

Панорама Кремля и Китай-города из Замоскворечья. 1707 год.

Четырнадцать лет в жизни Петра – целая эпоха. Пока же предстояла казнь стрельцов, расправа с их командирами – Иваном Циклером и братом боярыни Морозовой, Соковниным, постриг царевны Софьи, Северная война и перенесение столицы на берега Невы. Для Москвы же впечатления первого царского путешествия обернулись огнями победных викторий, когда по венецианскому образцу стали украшаться мосты и башни, выставляться на улицы «оказы» – картины, зажигаться на окнах домов в праздничные дни обязательные плошки и фонари, играть оркестры, выступать актеры и певцы.

Расчетливый и далеко не скорый на траты Петр счел возможным повсюду закладывать новомодные сады, устраивать фонтаны, приглашать скульпторов и мраморщиков, закупать по всей Италии статуи. Появляется в России водолечение и забота об Олонецких марциальных водах, которыми пользовался и сам царь. Изменился характер убранства жилых покоев. Был приобретен у того самого доктора-анатома, которого довелось лично узнать Петру, – Ф. Рюйша, его уникальный музей анатомических препаратов, заложивший основу Петербургской Кунсткамеры. В Москве открывается государственный госпиталь в Лефортове, аптеки, новые учебные заведения вроде Школы математических и навигацких наук, для которой надстраивается Сухарева башня. Путешествовать явно стоило. Даже царю, который умел и хотел учиться.

В последнее время имя ее стало появляться все чаще – на радио, телевидении, в печати. По разным поводам – юбилеев Академии наук, истории русского XVIII века, женской эмансипации, очередного выхода ее «Записок». Стало невозможным не знать Екатерину Романовну Дашкову – по имени. А вот по существу… Кто вспоминает о том, что в стенах старой части московского Дома ученых (Пречистенка, 16) прошли первые годы ее семейной жизни? Кто оглядывается на дом ее отца и деда – Воронцовский дворец на Знаменке, 12, что напротив Министерства обороны? Наконец, кто заговорил о самой мемориальной памятке на каждому знакомом здании Московской консерватории? Его Екатерина Романовна сама заложила, сама строила, другой вопрос – что так любимые Москвой последующие перестройки изменили внешний облик дома, оставив, впрочем, нетронутой общую планировку. Дашкова говорила, что обретала в Москве покой и то семейное счастье, на которое так поскупилась для нее судьба.

Едва ли можно сказать о ней лучше и точнее, чем это сделал впервые прочитавший «Записки» княгини А.И. Герцен. «Дашкова родилась женщиной и женщиной осталась всю жизнь. Сторона сердца, нежности, преданности была в ней необыкновенно развита. Дашкова русская женская личность, разбуженная петровским разгромом, выходит из своего затворничества, заявляет свою способность и требует участия в деле государственном, в науке, в преобразовании России – и смело становится рядом с Екатериной». Но вот этого последнего ради душевного спокойствия, скорее всего, и не следовало делать.

Одиночество… Если б дано было знать, что она встретится с ним четырехлетней осиротевшей девочкой и вернется к нему на шестидесятом году жизни. Княгиня Екатерина Романовна Дашкова! Ее принимали все коронованные особы Европы, и о беседах с ней хлопотали все выдающиеся умы своего времени. Суждения княгини повторяли, мыслям удивлялись, научным трудам отдавали дань уважения. Любящая и горячо любимая жена, мать троих детей, одна из многолюдной и прочно устроившейся при дворе семьи Воронцовых, блестящая светская дама и… деревенская глушь без единой родной души, со случайными гостями, которых никакая сила не могла надолго удержать.

Екатерина Дашкова.

Одна из этих гостий, ирландка Катрин Вильмот, будет восторженно писать родным: «Очень бы мне хотелось, чтобы вы смогли взглянуть на самую княгиню. В ней все, язык и платье, – все оригинально; но что б она ни делала, она решительно ни на кого не похожа. Я не только не видывала никогда такого существа, но и не слыхивала о таком. Она учит каменщиков класть стены, помогает делать дорожки, ходит кормить коров, сочиняет музыку, пишет статьи для печати, знает до конца церковный чин и поправляет священника, если он не так молится, знает до конца театр и поправляет своих домашних актеров, когда они сбиваются с роли; она доктор, аптекарь, фельдшер, кузнец, плотник, судья, законник; она всякий день делает самые противоположные вещи на свете – ведет переписку с братом <А.Р. Воронцовым>, занимающим одно из первых мест в империи, с учеными, с литераторами, с жидами, со своим сыном, со всеми родственниками. Ее разговор, увлекательный по своей простоте, доходит иногда до детской наивности. Она, нисколько не думая, говорит разом по-французски, по-итальянски, по-русски, по-английски, путая все языки вместе.

Она родилась министром или полководцем, ее место во главе государства».

Так думали все знакомые. А жизнь? Жизнь складывалась совсем по-другому.

Двор цесаревны Елизаветы Петровны, младшей дочери Петра I. Двор по названию, потому что средств к его существованию, тем более при пышнейшем дворе своей двоюродной сестры, императрицы Анны Иоанновны, просто не хватало. Не было денег на лишнюю пару бальных атласных башмачков, а ведь снашивались они куда как быстро. На туалеты – приходилось перешивать старые. На простыни – обходилась цесаревна четырьмя штуками, да и то чиненными-перечиненными. На салфетки для гостей – спасибо, кто-то из фабрикантов, в память отца, мог подбросить лишних полдюжины. На лошадей – лихая наездница, цесаревна располагала единственным иноходцем, с которого, кажется, не сводила глаз. Все доставшееся Елизавете Петровне после смерти матери, Екатерины I, наследство сводилось к мызе – хутору под Петербургом да к дому в Александровой слободе (город Александров), на Торговой площади – низ каменный, верх деревянный.