Пров с любопытством отодвигает портьеру. Она сидела неподвижно, напротив него за круглым столом с широко открытыми черными глазами. Ватная тишина завалила Прову уши; сердце, выбив дробь, замирало... Тоже фотография. Ясное дело...
Внезапный лязг сбоку отбросил Прова назад. Пошли часы, но не обычно со звуком тик-так, тик-так, а со скрежетом, совершенно противоестественным, в медленном темпе раскачивая маятником. Кри-ик... Кра-ак... Кри-ик... Кра-ак...
Галина Вонифатьевна, словно нехотя, начала подымать руку и горькая усмешка поползла из угла в угол ее губ.
... Ты пришел, наконец... Я так долго ждала... Теперь ты останешься здесь навсегда... Что ты теряешь в том, суетном мире... О чем пожалеешь... Пров не слышал этого и одновременно слышал... Пространство вытянулось, неимоверно удлинилось... Маятник раскачивался, как огромные качели... Кри-ик... Кра-ак... Страшная тяжесть... невероятная тяжесть... Теперь ты со мной... Теперь ты мой... Какой великолепный перстень... Прости меня... Я великая грешница... Хочешь, я стану перед тобой на колени... Я одолею свою гордыню... Где ты взял этот перстень... Покажи. пожалуйста... Сними его... я прошу тебя... Тяжесть сползает... Часы прибавляют ходу. Пров становится легким, как пушинка. Что с планетой? Что с миром? Маятник мечется в бешенстве со звуком лопнувшей струны или рикошетящей пули. Сними перстень! Ты не уйдешь отсюда победителем! Победить должна я! Отдай перстень, жадный чурбан! Уже не звон, уже дикий свист часов, и Пров бьется в ужасе всем телом о дверь, но она держит его мертво, как плита склепа. Отдай же перстень! Проклинаю тебя! Отдай!
Пров схватился за кольцо и вдруг жгучая боль в пальце заставила его молниеносно откинуть крюк запора (кто его закрыл!) и вырваться вихрем на улицу. Боль стихла. Все стихло. Абсолютное молчание. А потом откуда-то из глубины Вселенной знакомый голос Мара:
— Жив... Господи, он жив!
17.
Людо-человек шел размашистым шагом. Конические дроби не поспевали за ним, скатывались, цеплялись, снова присасывались. Чувствовалось, с каким удовольствием он давит их, когда они попадали под каблук его тупоносых ботинок.
Бесконечный коридор простирался впереди, позади, слева и справа. Только снизу и сверху не было никакого коридора. Пахло масляной краской и ректификатом, словно здесь совсем недавно делали капитальный ремонт. Самих стен из-за их удаленности на бесконечность, конечно, видно не было. Людо-человек иногда открывал какую-либо дверь, но тут же захлопывал ее, невольно морщась при этом. Я не успевал заметить, что там было и что так раздражало моего провожатого. Или, скорее, ведущего. Двери с грохотом открывались и закрывались одна за другой, и не видно было им конца, да и самих их не было видно.
— Порядочек тут у вас, — раздраженно заметил людо-человек.
— У нас? — удивился я.
— А у кого же?! У меня, что ли?
- Да я здесь впервые.
— Впервые ничего не бывает. Даже когда вы говорите: "во-первых", это означает, что что-то происходит "в-пятидесятых", а может быть, и "в-одна тысяча девятьсот девяносто пятых". Тут уж как повезет.
— "Во-первых" — это и есть "во-первых", — возразил я.
Людо-человек остановился, потрогал мой лоб ладонью. Мнимые дроби с его руки полезли было на меня, но с фырканьем отпрянули.
— Мильен градусов, — сказал людо-человек. — Перегрев по всем параметрам.
Я не стал спорить, а лишь спросил:
— Что мы ищем?
— Число, — ответил людо-человек. — Кстати, как и договаривались, зовите меня просто Маргиналом.
— Что-то я не помню, когда мы об этом договаривались.
— Как же? Завтра и договаривались...
— То вы Иван Иванович, то Маргинал. У человеко-людей так не бывает.
— Бывает, еще как бывает! А вам что, Иван Иванович больше нравится?
— Да мне все равно. Просто нужна какая-то определенность.
— Определенность... Ишь чего захотели. Да где ее найдешь нынче, эту определенность? — И после тягостной борьбы с искрящимися дробями спросил: — Так что там по поводу чисел говорил Платон?
Это я знал:
— Платон утверждает, что сущее состоит из предела и беспредельного. Платон учит, что предел и беспредельное рождают из себя число. Платон мыслит число как некое идеальное протяжение, имеющее определенную границу и определенным образом отличающееся от того, что не есть оно, что его окружает, что есть иное для него. — Я сделал ударение на слове "иное" и замолчал, так как продолжать можно было долго, а где остановиться и есть ли у людо-человека достаточно времени — я не знал.
Людо-человек открыл очередную дверь, почесался спиной о косяк, кивком попросил продолжить. Он загораживал собою весь проем, да еще малиновые дроби роем кружились над его головой, так что я не мог видеть, что там было в помещении.
— Некое "одно", отличаясь от "иного", его окружающего, само получает раздельность, ибо получает границу, то есть объем; площадь становится телом. Оно счислено, раздельно, оно уже состоит из одного, двух, трех и так далее, оно — число. — Я снова сделал ударение на двух словах.
— Прекрасно! — обрадовано закричал Маргинал, он же Иван Иванович и, как начал предполагать я, еще кто-то. — Прекрасно! Вот чем во взаимном нашем собеседовании различаются диалектический и эристический способы речи. Но особенно великолепно у вас звучит вот это самое "Ибо!" "Ибо получает границу!" Совсем не то, как если бы сказать: "потому что" или "так как". Ибо! И как это вы так удачно находите слова? Ну, да ладно... Пусть ваш секрет останется секретом. Значит, диалектический метод заключается в последовательном ограничении "одного" от "иного", определенного от бесконечного... Так, так. Вот вы настолько здорово разбираетесь в числах, что наверняка знаете, сколько будет "дважды два".
- Знаю, конечно.
— Ну, а раз знаете, то молчите, не нарушайте чистоту эксперимента.
— А почему вас интересует, сколько будет именно "дважды два"?
Маргинал оставил мой вопрос без внимания, но задал свой:
— Что есть справедливость? — И сам же ответил: — Четверка, ибо она воздает равным за равное. А что есть мнение? Двойка, ибо она может двигаться в обоих направлениях. Понятно?
— Не очень...
— Это не страшно. Сначала — не очень, затем — более-менее, ну, а уж потом — в полной мере.
Маргинал соскреб с подбородка инфинитезимальную дробь, резко дернул рукой, как будто сбрасывал с ладони что-то липкое и мерзкое, затем вытер ладонь вынутым из воздуха большим клетчатым платком и сделал приглашающий жест:
— Прошу! — А сам все стоял, загораживая вход, радушно улыбаясь и многозначительно подмигивая то левым, то правым глазом. — Ах, Да! Вам ведь пройти хочется. Увидеть все собственными глазами. Что ж... Мы действительно гордимся этим, ибо этого не было. Это мы создали сами. — На двух словах он тоже выделил многозначительное ударение.
Людо-человек отступил на шаг назад, в бесконечность невидимого коридора, но придерживал деревянный косяк рукой, чтобы тот не исчез. И я вошел.
Передо мной оказалось огромное помещение, противоположной и боковых стен которого не было даже видно. На полу располагались человеко-люди. Кое-кто из них был нагишом, некоторые в ковбойках и джинсах, другие в бальных, маскарадных, строгих, деловых и прочих одеждах, даже в шкурах. Но не это было главное, Главное — все они занимались делом.
— Вычислительный центр, — пояснил людо-человек. — Мы полагали, что главное — это вычислить, сколько будет "дважды два". От результата этого вычисления зависит будущее, прошлое и настоящее.
— Чье будущее? — осторожно спросил я.
— Да всей Вселенной! Конечно, вы можете удивиться, почему это мы так усиленно интересуемся, извиняюсь, результатами умножения "два на два", а не, скажем, "три на зеленое" или "пядь на пять"? Ну, в-четырнадцатых, интуиция, в-энных, совершенное отсутствие оной, в-одну сотую, с чего-то надо начинать. Не с единицы же! Единица — вообще не число. Ну, и, "в-так почитаемого вами Бога", опять же извиняюсь, мать, сроки режут. Тут у нас все продумано: одни вычисляют, другие — передают информацию в Главный накопитель, третьи — производят статистическую обработку. Но результаты пока, должен признать, мало обнадеживающие. Давайте пройдем по стройным рядам вычислителей.