— Постой, постой! И именно в том месте, где я упал, и именно в тот момент пленка случайно потеряла зеркальность, а потом, конечно, восстановила ее? Зачем же мы тогда пересекали Чермет? Ведь вероятность увидеть березовую рощу была равна нулю!

— Но ведь увидел же. Повезло.

— Дуракам везет.

— Может, и так... Это я не о тебе, не подумай. Тут есть еще один момент. А заключается он в том, что маленький крестик, который ты готов принять на грудь, — не чисто шуточное событие для человека, на деле познавшего христианскую истину, первым из нас, иных людей. Через тебя мостик далеко перекинется, а там, — он многозначительно поднял палец вверх, — это прекрасно понимают. И наука и техника тут ни при чем. Крест может оказаться тяжелым — сдюжишь ли? Еще не поздно отказаться.

— Отказаться? А что если наше прошлое тусклое существование было задатком такой благодати, как созерцание березовой рощи?

Пров молча взирал на меня, наверное, целую минуту.

— Да ты, брат, диковинка в оболочке! Надо же придумать! Не без моей, правда, помощи или вины. Не ожидал такое услышать.

— Если я сейчас и диковинка, то, во всяком случае, без оболочки.

— Что ж... Тогда, как говорится, с Богом! Хотя Бога нет.

Утром ионолет доставил нас к месту перехода. Невысокое солнце скользит по мертвым, источенным временем камням, оранжево-грязная пыль тонким слоем устилает землю, и нога ступает мягко, бесшумно. Унылое и вместе с тем величественное зрелище пустыни. То же было на Кристофере, где я проработал почти полгода. Пров как-то заметил, что огромным преимуществом нашей, загнанной в гдомы цивилизации является то, что любые мертвые миры не кажутся нам чуждыми: мы везде чувствуем себя одинаково. Для самочувствия космонавтов это большой плюс.

Никаких признаков магополиса ни вблизи, ни на теряющемся в дымке горизонте. Единственная достопримечательность — стоящий вблизи куб перевозной станции с параболической антенной на крыше. Мы застыли в растерянности.

— Не раздумали?

Оглянувшись, я наткнулся на странную, словно бы отрешенную улыбку нашего "херувима", хоть и без крылышек, но при полном параде: в новеньком ярко-желтом скафе, с сияющими целомудренной свежестью знаками отличия Орбитурала планетарной службы безопасности, коротенькой антенной над левым плечом и массивной кобурой на правом бедре.

— Никак нет, ваш-ш-ство, — шутовски взяв под козырек картуза, отрапортовал Пров. Он был в косоворотке и плисовых шароварах, заправленных в яловые сапоги. Я, как "житель города", обряжен в штатскую, старинного покроя тройку, велюровую шляпу и "штиблеты".

— Да что тут раздумывать... — словно сам себе сказал Орбитурал. — Переход, как переход. И не такие переходили. Конечно, переход даже сквозь ослабленное поле опасен для жизни. Но ведь вы не боитесь опасностей? Нет. Вижу, что не боитесь. Ну, возможны галлюцинации, потеря сознания. Это для вас тоже пустяки. А шестьдесят километров в час надо обязательно набрать за десять секунд. Завидую...

Благожелательность и очевидное желание успокоить нас сквозили в его речи, он бы даже целоваться полез на прощание, да мешали наши маски и его шарошлем.

Мы вытащили мотоцикл из багажника ионолета и поставили его на исходную позицию, обозначенную флажками. Орбитурал отечески похлопал меня по плечу:

— Уж вы постарайтесь двигаться строго по проделанной вами ранее колее. Будут попадаться камни, выбоины, — все равно не сворачивайте. Старт по сигналу ракетницы.

Я натянул шляпу чуть ли не на уши и запустил двигатель. Мы оседлали машину. Сзади надрывно загудела станция и впереди по грунту ударил красный луч. Четкий и совершенно прямой, он высвечивал место, где только что стоял фибергласовый шест, а теперь чуть сбоку переминался с ноги на ногу Орбитурал, и уходил куда-то вдаль.

— Внимание! Кислородные маски сбросить!

Набрав полную грудь, я добавил обороты, сбросил маску. То же проделал и Пров. Никогда, даже при старте космического корабля, мое сердце не колотилось так учащенно. "Не подведи, старина..." — едва успел подумать я, как хлопнула ракетница, и, твердо придерживаясь колеи, проделанной мною несколько дней назад, мы помчались к таящейся в неизвестности цели.

Я шел, куда глаза глядят, но идти было некуда.

И тогда я взял канистру из позапрошлогоднего утра и поплелся за водой мимо нескончаемых подъездов, осаждаемых толпами виртуалов. Случайно наткнулся на самого себя, того самого, в кармане которого еще только лежал ордер на вселение во Вселенную с улучшенной планировкой, но останавливать его не стал, потому что это был не Я. Я как бы потерял интерес ко всему происходящему. Вернее, не так... Не интерес я к нему потерял, а задумался над тем, что же происходит в нашем нормальном, правильном возможном мире? Если раньше, да и не раньше, а всегда, память моя хранила все события, происходящие со мной, сразу, все сразу, все мгновенно и недлительно, то теперь возникла какая-то череда событий, непонятно связанных между собой: то, почти обычное утро; встреча с Гераклитом; космос; пакеты со "временем"; жена — человеко-самка; какой-то невозможный мир; людо-человек Иван Иванович, он же — Маргинал и Александр Македонский; проблема умножения "два на два"; симпосий — Гераклит, Платон, Аристотель, Гегель, Ильин и другие... И Я-сам.

Почему-то эта безумная череда событий не сжималась в один миг, не перепутывалась, а существовала в моей памяти устойчиво, одинаково, последовательно. И если я всегда знал, что будет дальше — во всех возможных сочетаниях и бессчетное число раз в один, не имеющей длительности, миг, то теперь появилась какая-то неопределенность, ожидание. И это было странно. Странно, но и интересно. Интересно и страшно.

Я бросил в грязь канистру и сел на нее.

Никаких усилий не требовалось, чтобы жить в виртуальном мире. Все происходило само. Ничего не нужно было желать, потому что все было возможно. Ни о чем не нужно было заботиться — все было, все имело быть. Страдания в виртуальном мире невозможны, но и радость — тоже.

А сейчас на меня навалилась печаль...

Такая печаль! Я хотел чего-то и не знал — чего. Я мечтал о чем-то, но эти мечты были неопределенны. Есть другое ! Другое! Я потерял что-то, чего никогда не имел. Я приобрел нечто, чего у меня, по-прежнему, нет.

Согнувшись, уткнув лицо в колени, обхватив голову руками, чтобы ничего не видеть, не слышать, не ощущать вообще, сидел я на берегу возможного и плакал. Что со мной? Господи! Чего я хочу? Для чего я, пусть даже только в возможности?

Бездна, дай ответ! Но нет ответа...

Я не уснул, не задремал даже, я просто ушел в себя. И не было мыслей в голове. Так, так, все так. Ничего нет. Никакого возможного мира нет. И меня нет. Есть только печаль. Печаль-сама-по-себе. И она есть Я, а меня нет.

Я увидел свет. Я сам был светом. Я понял, что вижу самого себя и в чистом виде встретился с самим собой, не ощущая уже никаких препятствий, чтобы быть в таком единении с самим собой. Не было ничего, что будучи чужим, примешивалось бы ко мне самому внутри, но было только всецело истинным светом, не измеряемым никакой величиной и не очерченным никакими формами фигуры. Он, этот свет, не увеличивался ни в какую величину в результате беспредельного рассеяния, но был всецело неизмерим, ибо он был больше всякой меры и сильнее всякого качества. Этот свет внутреннего зрения как бы говорил: возмужайся в себе и воспряни уже отсюда, не нуждаясь больше ни в каком руководителе, и выждь со тщанием. Ибо только такой глаз видит великую красоту. Если же око твое пойдет к видению отягощенным скверной и неочищенное, или слабое, то, не будучи в состоянии, ввиду бессилия, узреть великое сияние, оно вообще ничего не увидит, даже если кто-нибудь и покажет ему то, что может быть видимо и что ему придлежит во всей своей доступности. Ибо видящее внутренне присуще видимому, и, если оно создано таковым, оно необходимым образом направляется к зрению. В самом деле, никакое око не увидело бы солнца, если бы само не пребывало солнцезрачным, и никогда душа не увидела бы прекрасного, если бы сама не стала прекрасной. Потому сначала будь целиком боговиден и целиком прекрасен, если хочешь видеть благость и красоту. В своем восхождении приди сначала к уму и увидь там все прекрасные лики и назови это красотой и идеями. Ибо все в них прекрасно, как в творениях ума и в умной сущности.