– Ты что, правда не собираешься говорить им об этом? – спросил Питер, удивленно подняв брови.

– Может, скажу. Я не уверена. Они так любят меня. – И она просто добавила: – Нужно знать их, чтобы понять.

Он больше ни о чем не спрашивал.

– Ну, а я скажу своим предкам. Я знаю, тебе они показались такими чопорными. – Он грустно улыбнулся. – Любимое выражение моей матери: «Держать форму», и, по правде говоря, мне так оно не нравится, оно какое-то казарменное. Но оба уважают и ценят две вещи – честность и мужество. Поэтому, если я буду честен, они будут справедливы. Нужно отдать им должное – они абсолютно справедливы, Дженни, это действительно так. – Он дотянулся через стол и поцеловал ее пальцы. – Нет ничего, о чем бы стоило беспокоиться.

Он казался таким уверенным. Она надеялась, что ему не слишком сильно достанется до того, как пройдет их первая вспышка гнева.

– Верь мне, Дженни.

– Я верю тебе. Я всегда буду верить.

– Как Питер? – спросила мама.

– Он полетел домой в эти выходные.

– Так вот чему мы обязаны удовольствием видеть тебя? – засмеялась мама. – Садись. Я только что из магазина. Выпей чашечку чая, пока я приготовлю обед.

Из кухни была видна столовая, с двумя тарелками на столе и свечами, приготовленными для молитвы. Вечером в пятницу они обедают в столовой вдвоем, точно соблюдая обычаи, словно их окружают дети и родственники, как им хотелось бы. Она села напротив матери за кухонный стол.

– У меня в этом году чудесные герани, какие-то розовые, необычные. Посмотри, – сказала она.

На веранде стоял целый ряд горшочков с геранями, а в нескольких метрах за ними стояли горшочки миссис Даниелис, но ее герани были красными. Мама проследила за взглядом Дженни.

– Никакого сравнения, правда? – спросила она.

– Конечно, мама. – Вопрос как-то задел ее. Почти все в течение последних нескольких дней после разговора с Питером в ресторане задевало ее и вызывало у нее слезы: поэма Дилана Томаса, которую проходили на уроке английского, или старушка, помогающая своему мужу сойти с поезда в Филадельфии. Теперь это были герани, обыкновенные цветы, тянущиеся к солнцу. Ком подкатил у нее к горлу. Глупо. Маме хочется поговорить. В отличие от отца, она не выносит пауз в разговоре. Кроме этого, было еще кое-что, что Дженни хотелось узнать.

– Как здесь все в квартале? Даниелисы? Дитерсы?

– О, у Даниелисов все прекрасно, они рады ребенку. Не то, что эти Дитерсы в конце улицы, – с горечью произнесла мама.

Дженни хотелось поговорить о Дитерсах. Глория Дитерс «попала в беду» в прошлом году, вернувшись домой с незаконнорожденным ребенком.

– Они обращаются с ней так же, как раньше? Мама пожала плечами.

– Я не знаю. Их почти не видно. Они прячутся в своем доме. Глория вывозит коляску на веранду и тут же убегает.

С дрожью в голосе Дженни сказала:

– Но она же не ограбила банк и никого не убила. И ждала ответа…

– Правда, правда. Но сейчас такое безумное время. – Мама подняла упавшую газету. – Посмотри, что сейчас пишут! От одного этого можно заболеть. Как война во Вьетнаме-то связана с тем, как ведут себя теперь подростки, я спрашиваю тебя? Это грязная война, но какое отношение к этому имеет свободная любовь, я спрашиваю? Позор. Посмотри, посмотри на это! – Это была статья об известной активистке, которая ждала ребенка. – Взгляни на нее! Не замужем, беременная и гордится этим! Гордится этим, только представь себе. Девушка из колледжа, получившая образование, но когда опускаешься до такого и попадаешь в колонку светских сплетен, то кто ж она после этого?

Дженни молчала.

– Ох, но мне больше всего жалко родителей! Работаешь изо всех сил, чтобы получше устроить жизнь своих детей, и что за это получаешь? – Мама покачала головой, сочувствуя неизвестным родителям. Затем, глубоко вздохнув, она улыбнулась, и ее лицо просветлело. – Слава Богу, мы с твоим отцом не знали забот с тобой. Ты хорошая девочка, Дженни, и всегда ею будешь. Знаешь, ты никогда не доставляла нам никаких хлопот с самого своего рождения. Благослови тебя Бог.

Дженни произнесла очень тихо:

– Но ведь такие вещи могут случиться и с теми, кого ты называешь «хорошими девочками». Что сделает мать – мне просто любопытно, – что бы ты сделала, например, если бы я вернулась домой, как та девушка, и сказала тебе, что я… – и внезапно резко засмеявшись, она запнулась.

– Боже мой, я не могу даже подумать о таком, а как я могу ответить? Такая девушка, как ты, и разрушить свою собственную жизнь?

«Если бы я могла рассказать тебе, положить свою голову на твое плечо и рассказать тебе, каким облегчением это было бы…»

– Ты выгнала бы меня вон, полагаю. За дверь. – И она выдавила из себя смешок, пытаясь показать, как эхо смешно.

– Выгнать тебя за дверь? Кто выгоняет дочерей за дверь? Но я бы, скорее, умерла сама, говорю тебе. – Мама сняла очки, ее бледное лицо стало кротким и грустным, у нее всегда появлялось такое выражение, когда она вспоминала о своих убитых родителях, о дне своей свадьбы, о том дне, когда родилась Дженни. – Это значило бы, что все, чему мы учили тебя, пролетело мимо твоих ушей. Уши да не слышат, значило бы это; напрасные слова. Все эти годы, вся наша жизнь выброшены, как мусор. Ох, ладно, что это за грустный нелепый разговор? Поешь мороженого со мной. Мне вдруг очень захотелось кофе с мороженым.

«Итак, все ясно, что меня ожидает», – подумала Дженни. Мороженое проскочило прямо в горло, не доставив никакого удовольствия. Ей припомнилось, как она ела мороженое за столом Мендесов, там у нее тоже было чувство отстраненности от сидящих в комнате. Здесь, однако, причина была в другом. Она почти физически ощущала, каково это быть в шкуре Маши – Марлен, принадлежать к ее поколению, иметь такое прошлое и такие воспоминания. Она понимала ее.

В понедельник, уже в колледже, ожидая возвращения Питера, она успокаивала сама себя: «Когда мы поженимся, даже если ребенок родится раньше, чем положено, все уже будет совершенно другим. Мама и отец будут рады за меня. Да и чьи родители не будут довольны, увидев свою дочь замужем за таким, как Питер? Все будет так чудесно, когда мы поженимся».

Его не было в понедельник на занятиях, не было и во вторник. Хороший это был знак или плохой? Хороший. Естественно, ведь нужно было сделать кое-какие приготовления.

Поздно вечером в среду в дальнем углу холла зазвонил телефон, и Дженни взяла трубку.

– Я вернулся, – сказал Питер.

Ее сердце учащенно забилось.

– И что случилось?

– Я расскажу тебе, когда увижу. – Его голос был ровным и безрадостным.

У нее упало сердце. Казалось, оно могло свободно перемещаться у нее в груди и иногда уходило в пятки.

– Я взял напрокат машину. Я заеду за тобой через десять минут.

– Взял машину! Куда мы поедем?

– Надо найти место, чтобы поговорить. Здесь рядом нет ни одного укромного местечка, чтобы какой-нибудь кретин не сунул свой нос.

– Это глупо, – начала было она.

– Десять минут. – Он повесил трубку.

На улице было дождливо и ветрено. Она надела плащ и уже ждала у двери, когда подъехал Питер. Она села в машину и увидела его серьезное лицо. Когда он наклонился поцеловать ее, она вместо губ подставила щеку.

Она знала, она знала.

– Выкладывай мне свои плохие новости, – сказала она.

– Ну уж не обязательно и плохие. Почему ты говоришь так?

– Потому что я знаю, не морочь мне голову, Питер. Расскажи мне все без утайки и сразу.

Он завел машину.

– Позволь мне найти какую-нибудь тихую улочку, поставить машину, и тогда мы сможем поговорить.

На какой-то боковой улице перед рядом неброских домиков он остановил машину. Шел мелкий моросящий дождь, и улица была пустынна. Когда мотор заглох, не было слышно ни звука, только капли дождя монотонно барабанили по крыше автомобиля, растекаясь по окнам.

– Ну, Питер?

– Они не хотят, чтобы мы поженились сейчас. – Он смотрел не на нее, а прямо перед собой, сквозь лобовое стекло.