Но этого не случается. Я стою, сжимая пойманный дротик в кулаке, а бросивший его пятится назад, беззвучно шевеля побелевшими губами. Вспышка белой молнии, и дротик уже торчит в его бедре, заставляя скорчиться и присесть.

Потом я снова поворачиваюсь и иду к двери. Сзади теперь словно мертвое пространство, в налетчиках больше нет никакой силы, они словно разряжены до нулевого потенциала, жизни в них чуть больше, чем в восковых фигурах.

Я отбрасываю тяжелую стальную щеколду, распахиваю дверь, не спеша возвращаюсь назад. Сцена из театра абсурда, парад упырей, шествие дефективных призраков: двое передвигаются скачками, двое транспортируют к выходу сначала парализованного, потом оглушенного, самым последним бредет наощупь пострадавший от удара цепью.

Все происходит в полном молчании. Когда они оказываются во тьме, я захлопываю дверь, возвращаюсь на ту сторону, откуда они проникли в помещение. Осколки стекла усеивают почти все пространство под стеной. Целый день, наверное, стеклить придется. Убытков они наделали больших, паразиты, но, надо отдать им должное, окна форсировали с максимальной скоростью. Теперь можно вызывать милицию…

Проходит неделя, другая. Меня никто не трогает, не тревожит телефонными звонками. В стане Всепроникающей Мудрости лихорадочно ищут решение. Они все чаще стучатся в мое сознание. Как, откуда? Честно говоря, я не знаю, как это назвать, а такие термины, как Единое Информационное Пространство, кажутся мне искусственными, к тому же отдают популярной литературой. Воистину — «мысль изреченная есть ложь». По мне, для определения этого явления подходит метод аналогий. Я бы сравнил себя с большим компьютером, к которому пытаются подключиться несколько других компьютеров, у которых и операций в секунду порядка на два меньше проделывается, и память менее емкая. Только вот ни один из малых компьютеров получать информацию от суперагента самостоятельно не сможет, тогда как ему узнать, что надо, от них несравненно легче. Конечно, нарисованная мной схема грешит механицизмом, но мое сознание отягощено точными науками.

Так вот, они обо мне больше ничего узнать не могут, хотя и пытаются изо всех сил. Зато я однажды получаю возможность увидеть вершину их пирамиды. Мне является видение. Будто я сижу на вершине холма в снегу, скрестив под собой ноги, торс мой обнажен, и вдруг откуда-то снизу, царапая когтями по торчащим из снега верхушкам валунов и скальным обломкам, на меня устремляется огромный черный волк. Он очень велик, в холке наверное ростом с человека. Во лбу его горят три огромных глаза, пасть раскрыта — черный язык, желтые клыки. Движением руки, обращенной ладонью к волку, я удерживаю его на расстоянии в несколько шагов, он встает на задние лапы, а передние поднимает, словно царапая когтями прозрачную высокую стену.

Потом на месте трехглазого волка я вижу черную женщину, ту, что недавно пыталась «прочесть» меня. Она сидит ниже по склону, в такой же позе, плечи ее опущены, волосы наполовину прикрывают бледное лицо, выражающее бесконечную усталость. А за спиной женщины стоит некто в странной одежде синего цвета с фиолетовым оттенком. Фиолетовый цвет здесь как бы пульсирует, то ярко разгораясь, подавляя и вытесняя синий, то затухая, становясь почти совсем незаметным. Лицо этого человека сначала видится смутно, потом проступают выдающиеся скулы, высокий лоб, длинные, гладко зачесанные волосы, тонкий нос с горбинкой и трепетно раздувающимися ноздрями, аккуратно подстриженные усы и бородка. Только глаз его я не могу рассмотреть, они словно прикрыты туманом.

И тут меня охватывает острое чувство тревоги. Я сознаю, что сплю сейчас, даже вижу свое тело, лежащее на постели. Но одновременно вижу и этого человека в сине-фиолетовом, с клубами тумана вместо глаз. Мне что-то подсказывает, оттолкни это видение, сосредоточься на себе. Теперь я вижу только свою спальню, балконную дверь, окно… и тень за ним. Кто-то пытается открыть сначала дверь, потом открывает форточку. Неплохо, неплохо, отстранено констатирую я, четвертый этаж все-таки.

Открываю глаза и мгновенно скатываюсь на пол. А еще через секунду в то место, где я только что лежал, впивается стрела. Вскочив с пола и нажав на ручку балконной двери, я обнаруживаю, что она не поддается. Над перилами балкона мелькает тень, словно большая птица вспорхнула. Неужели стрелок в самом деле прыгнул? Летает он, что ли? Рискуя сломать ручку, я давлю на нее. Раздается скрип, треск, дверь открывается. Понятно, ручку пытались заблокировать, обвязав ее со стороны балкона тонкой веревкой, другой конец которой захлестнут за прутья ограждения. Такая же веревка привязана к перилам. Она свешивается примерно до уровня первого этажа. Стрелок успел скрыться, соскользнув вниз по веревке. Взобравшись по ней же на мой балкон, он первым делом проверил, нельзя ли попасть в комнату естественным образом, то есть через дверь, а когда обнаружил, что нельзя, обеспечил себе возможность отхода с помощью веревки. Я поднял ее наверх, смотал. Капроновая, не пропадать же добру.

Возвращаюсь в комнату. Стрела торчит в постели. Я сделал для себя сон явью, а теперь явь становится похожей на сон. Не самый приятный сон. Стрелу удается легко вытащить, хотя она вошла глубоко, прошив матрац насквозь. Конец стрелы не зазубрен, стрела представляет из себя стальной прут диаметром миллиметров в пять. Воткнулась она куда надо, на этом месте была моя грудная клетка. Пробую пальцем остро заточенный конец, потом нюхаю стрелу. Нет сомнений, ее смачивали какой-то жидкостью. Сколько же еще попыток они предпримут?

Утро после ночного визита у меня звонит телефон, очень рано звонит, в половине седьмого. Незнакомый голос спрашивает Горюнова Николая Семеновича. Я отвечаю незнакомцу, что ему повезло и он попал как раз на Горюнова. Тогда человек на том конце провода представляется: следователь городской прокуратуры Ищенко. Эта фамилия мне знакома, моментально вспоминаю мужчину в синем костюме и розовом галстуке. Ищенко просит меня приехать к нему сегодня по неотложному делу, напоминает адрес.

На этот раз Ищенко в другом костюме, сером. И галстук подобран в тон. Но, несмотря на безупречный внешний вид, Ищенко весьма озабочен. Он начинает нашу беседу с вопроса, где я был вчера вечером. Я пожимаю плечами, говорю, что гулял неподалеку от дома, потом читал допоздна. Не говорить же ему о ночном госте, посетившем мой балкон в пять часов утра. Неужели они каким-то образом узнали об этом? Да нет, это невозможно. Тогда почему он задает такой вопрос?

Ищенко смотрит на меня в упор и говорит:

— Вчера примерно в половине одиннадцатого вечера был убит Виктор Сергеевич Гладышев. Вы его знали.

— Разумеется, — киваю я, — работал даже у него одно время, я вам уже говорил об этом.

— Он был убит в подъезде своего дома. Предположительно с применением спецприемов.

Ага, вот в чем дело.

— Честное слово, это не я, — ни тени улыбки не может заметить на моем лице Ищенко, хотя я отнюдь не скорблю по поводу гибели господина Гладышева, скорее даже наоборот: выражения типа «собаке — собачья смерть» приходят мне сейчас на ум. — Не знаю, будет ли принято в счет свидетельство моей матери, но кроме нее подтвердить мое алиби может еще один мой знакомый.

Ищенко глубокомысленно изучает мою в общем-то простецкую физиономию. Наконец он отводит взгляд, открывает ящик стола и достает фотографии, сделанные при вспышках «блица». Труп Гладышева. На лице явные следы ударов. Висок, похоже, проломлен. Зрелище достаточно тягостное. Быстро они успели «отшлепать» снимки. Судя по всему, Ищенко этой ночью не спал. Хотя он гладко выбрит, и одеколоном приличным благоухает, и пробор у него безупречен, но глаза покрасневшие, с кругами под ними.

— Левый висок у него наверняка проломлен, — констатирую я, отодвигая фотографии и рискуя навлечь на себя подозрения.

Гамма чувств, как выразился бы романист, отражается на лице Ищенко. Потом он качает головой и достает из стола красную книжечку с золотистым гербом и надписью «Удостоверение».

— Вам это знакомо? — спрашивает он.

— Наверное. В «Ониксе» у всех такие были. Точнее, у многих, — поправляюсь я. — У меня во всяком случае было такое.

— Было, — повторяет Ищенко и раскрывает книжечку, крепко держа ее в согнутых скобочкой пальцах.

Оказывается-, это мое удостоверение.

— Правильно, — соглашаюсь я, — все сходится.

— Что сходится? — нечто, похожее на торжество, замечаю я во взгляде Ищенко.

— Что я работал в «Ониксе» и у меня было такое удостоверение.

— И куда оно делось?

— Я его сдал, когда увольнялся. Хотя мог бы и оставить себе.

— Что значит: «Мог оставить?»

— Ну, если бы дорожил памятью об этой фирме. Или захотел где-либо еще использовать — вон какая «ксива» солидная, — я откровенно валяю дурака, пытаясь при этом понять, для чего мое удостоверение понадобилось Ищенко.

— Так вы оставили у себя удостоверение или нет?

— Нет, конечно, — серьезно отвечаю я. — Сдал, уходя.

— А кому вы его сдали?

— Той даме, что его выдавала. Должности ее я не знаю, не интересовался, фамилии тоже. Имя и отчество помню, отдел помню.

Ищенко выдерживает паузу.

— Это удостоверение было найдено неподалеку от тела Гладышева.

Очень даже может быть.

— Конечно, — словно рассуждаю я вслух. Гладышев мужик здоровый был, с ним пришлось повозиться. Я запыхался, растерял там массу своих вещей: расческу, кошелек, ключи от квартиры, вот это удостоверение тоже. Расческу, ключи и кошелек я подобрал, а удостоверение не нашел, поскольку подъезд был слабо освещен.

— Я, знаете ли, на работе нахожусь, Николай Семенович.

— А я — нет. Но, поскольку вы находитесь на работе, могу сейчас вам сообщить — или заявить, как хотите — следующее: факт возвращения мной удостоверения может подтвердить бухгалтер «Оникса». Она при этом присутствовала. Кроме того, вчера около десяти вечера мне домой звонил один мой знакомый. Заметьте, не я ему звонил из телефона-автомата возле дома Гладышева, а он мне.