Не дождавшись ответа, атлет раздраженно отвернулся.

Некоторое время они ехали в молчании.

Улицы города, как всегда по воскресеньям, были пусты. Микроавтобус выехал на проспект Мира. Проспект Мира перешел в Черненковское шоссе.

«А что поделаешь, ежели у меня от мутаций гормональная система болезненная?… — нижняя губа Ломакина страдальчески отвисла, — В нашей деревне у каждого второго в гормонах нарушения были!»

Некоторое время они ехали в молчании.

«Мало того, что девки от моего шестого пальца шарахаются, — продолжал Ломакин еще жалостливей, — так, если даже какая и согласится, то все равно … — он помолчал, подбирая необидную для себя формулировку, — … пятьдесят на пятьдесят!» Второй конвоир обидно засмеялся.

Некоторое время они ехали в молчании.

«А в соседней деревне все иммунитетом маялись. — По интонации чувствовалось, что обида у Ломакина прошла, но желание информировать — нет. — Чуть где болезнь какая — грипп или, скажем, ангина — так все в лежку!»

Некоторое время они ехали в молчании.

«Уж сколько лет с Ограниченного Ядерного Конфликта прошло, а все уроды да больные на Хабаровщине родятся!» «Замолчи, Ломакин, противно слушать! — вмешался наконец атлет, — Полную и окончательную дезактивацию в Хабаровском крае еще в 85-ом провели … там теперь здоровья — на сто пятьдесят процентов!»

Ровное движение микроавтобуса, тепло и недосып действовали усыпляюще — Эрик прислонился затылком к стене и закрыл глаза. Интересно, способен ли он сейчас уснуть?

Когда он проснулся, город остался позади — шоссе с обеих сторон обступал лес. Белизна снега на ветвях деревьев говорила о том, что они отъехали от Москвы, как минимум, километров на восемьдесят. «… возраст — 51 год, уроженец Харькова, — говорил атлет, обернувшись назад, — из семьи рабочих …» На коленях у милиционера лежал один из коричневых конвертов с личными делами и несколько страниц с отпечатанным на них текстом. «Отец — токарь-фрезеровщик, мать — санитарка, сестра в ПТУ программирование преподает … образцовая семья! И как это, Гришаня, тебя на стезю порока занесло?» — атлет издевательски усмехнулся, но вор даже не повернул головы. (Рябов и татуированный сидели, закрыв глаза, — делали вид, что спят. Конвоиры спали с открытыми глазами — делали вид, что бодрствуют. Дефективный спал и вида не делал.) «Та-ак, что у нас дальше, школа?… Посмотрим, посмотрим … ха! — с притворным удивлением воскликнул атлет, — Ты, оказывается, двоечником был, Рябов, и по математике, и по русскому, и по обществоведению …» «А вот ты, начальничек, первый ученик — свою ментовскую инструкцию наизусть затвердил! — Рябов открыл глаза и, кривляясь, процитировал, — 'В начальной стадии допроса обсудить, с критической точки зрения, отметки в аттестате зрелости подозреваемого. '» «Смотри-ка, Рябов, — без обиды отвечал атлет, — сколько ты всего про милицию знаешь … да только мы про тебя больше знаем!» «Откуда знаете, начальничек?» «От вашего же брата уголовника — стукачей среди урок еще поболе будет, чем среди честных граждан.» «На пушку берешь, мусор … — вмешался в разговор татуированный, — Кончай чернуху лепить, небось не с фраерами базаришь!» «Ну, если ты это говоришь, Петреску, — многозначительно сказал атлет, — то, значит, так оно и есть … Уж тебе-то все, поди, про стукачей известно!» «Ах ты, падло! — вспылил татуированный, — Да я …» «Замри, Ворон! — одернул его Рябов, — Не видишь что ли, что гражданин начальник тебя на характер берет?…»

Эрик отвернулся в сторону, стараясь не вслушиваться в перебранку.

Шестипалый конвоир достал из кармана маленький радиоприемник и щелкнул переключателем (шуршание атмосферных помех — баритон Льва Левченко — опять помехи). «Оставь его, пущай поет.» — второй конвоир сунул руку под шинель и с наслаждением почесался; «Хоккей хочу найти.» — отвечал шестипалый (помехи — помехи — помехи). «Говорили мне, начальничек, что совсем нервный ты в последнее время стал. — с притворным участием говорил Гришаня — И по службе неприятности …» «Да не бывает хоккея в девять утра … ты что, с коня упал, Ломакин? Вертай назад …» «И откуда тебе о моих неприятностях известно, Рябов?» «Я этого Левченко на дух не переношу, Кадлец, у меня от него зубы, как от лимона, ломит.» «Слухом земля полнится, начальничек, — в ментовке стукачи тоже имеются.» «Ну ты и муда-ак, Ломакин!» «И что же тебе стукачи ментовские рассказали?» «Рассказали, как на предновогоднем балу в главном управлении ты какому-то капитану нос по пьяному делу сломал …» «Сам ты мудак!» «… а капитан тот оказался племянником генерала Пшебышевского!» Равномерно журчавшая беседа конвоиров резко оборвалась. «А еще рассказывали, что находишься ты из-за той драки под внутренним следствием, — продолжал Рябов, — и ежели найдет оно тебя виновным в беспричинном избиении боевого товарища, то вылетишь ты из доблестных ментовских рядов, как пуля из пистолета Макарова.» «А вот тут, Гришаня, рассердил ты меня до невыносимости … — лицо атлета побледнело от гнева, — Зря ты это удумал … знаешь, что я теперь сделаю? Как прибудем в Щербицк, рассажу-ка я вашу банду по отдельным камерам, да запущу сук человек по пять … так что запоете вы все трое петухами после первой же ночи …» Непонятная угроза милиционера произвела впечатление — несколько секунд в салоне микроавтобуса царило напряженное молчание. Конвоиры инстинктивно отодвинулись от заключенных и схватились за дубинки. Лицо Петреску-Ворона искривила гримаса ненависти. Рябов остался невозмутим. Дефективный так и не проснулся. «Г-гад, мусор … — прошипел Ворон сквозь блестевшие сталью коронок зубы, — Ты у меня ножик скушаешь, подлюга!…» «Что, проняло?! — нервно рассмеялся атлет, — Теперь у нас с вами совсем другая песня пойдет …» «Ошибаешься, начальничек. — перебил его Рябов, — Никакой песни у нас с тобой не будет.» «Это почему же?!» — поинтересовался милиционер. «А потому, что, как приедем мы в Щербицкий изолятор, так тут же и попросим у дежурного офицера замены следователя по причине личной вражды с подозреваемыми.» Атлет сложил черты своего лица в издевательскую улыбку: «И знаешь, куда тебя дежурный пошлет?» «Вряд ли он меня пошлет, начальничек! Мы, как-никак, уголовные, а не политические, — Рябов усмехнулся, — права имеем …»

Лицо атлета искривила нервная гримаса.

«Что ж, спасибо за предупреждение. — сказал он с расстановкой, — Считай, что принял я его к сведению.» Он повернулся и нажал на приборной доске какую-то кнопку — под потолком вспыхнула лампа дневного света, а спереди опустилась металлическая штора, наглухо отделившая салон микроавтобуса от кабины водителя. Конвоиры подобрались и схватились за рукоятки дубинок. Стало слышно, как атлет что-то вполголоса говорит, а шофер громко отвечает: «Будет сделано, товарищ лейтенант!» Шестипалый выключил приемник и сунул его в карман. «Проснись, Калач, замерзнешь!» — окликнул татуированный сидевшего напротив дефективного и пнул его в колено; «Что?! Где?! — всполошился тот, ошалело вертя головой, — Ты чего, Ворон?» «Разговорчики! — после секундного колебания окрысился шестипалый, — Нешто хотите по еблу схлопотать?» «Замерзни, баба!» — дерзко отвечал татуированный. Несколько секунд не происходило ничего, а потом второй конвоир, коротко размахнувшись, с оттяжкой ударил Ворона дубинкой по лбу. «Я это тебе запомню, мусор!» — прошипел тот. «Запоминать можешь. — ощеренный рот и торчавший вперед нос делали охранника похожим на волка, — А ебало разевать — нет. Понял, или повторить?» «Понял.» Конвоир усмехнулся … и вдруг еще раз ударил татуированного дубинкой по лицу: «Я сказал — ебало заткнуть! Понял?» Корчась от боли, как раздавленная змея, вор промолчал. Конвоир положил дубинку на колени, сунул руку под шинель и с остервенением почесался.

Некоторое время они ехали в молчании.

«А я и не знал, что Шимчак племянник самого Пшебышевского.» — как ни в чем не бывало, сказал шестипалый. «А что наш лейтенант под следствием, слыхал?» «Нет.» «И я — нет. Я думал, Шимчак за тот случай под следствие попал.» Второй конвоир нерешительно посмотрел на Рябова (желая, видимо, спросить разъяснений), но так и не спросил.