Я спросил:

- Почему же черные?

Он сказал, что не знает, но на этом цвете остановило выбор...

- Кто? - спросил я.

- Большинство, - ответил он, приподняв свою шляпу и опустив глаза, как бы в молитвенном экстазе.

Мы пошли дальше и встретились еще со многими мужчинами. Я сказал:

- Разве в этом городе нет женщин?

- Женщин! - воскликнул мой спутник. - Разумеется, есть. Мы прошли мимо сотни по крайней мере.

- Мне кажется, я узнал бы женщину, если бы увидел, - заметил я. - Но я не могу припомнить ни одной.

- А вот идут две, - сказал он, обращая мое внимание на двух особ, шедших вблизи нас, в обычных серых брюках и туниках.

- Как же вы узнаете, что это женщины? - спросил я.

- Заметили ли вы металлические номера на воротнике каждого человека?

- Да, я подумал: какая масса у вас полицейских, и недоумевал, куда девались другие люди!

- Ну, так вот: все четные номера - женщины; все нечетные - мужчины.

- Как просто, - заметил я. - Мне кажется, при некотором навыке вы можете отличать один пол от другого почти моментально.

- О, конечно, - ответил он, - если это нужно.

Некоторое время мы шли в молчании. Затем я спросил:

- Зачем это у всех номера?

- Для различения, - ответил мой спутник.

- Разве у вас нет имен?

-Нет.

- Почему?

- О, в именах так много неравенства. Одни звались Монморанси и на этом основании свысока глядели на Смитов. Смиты не хотели смешиваться с Джонсами и т.д. в этом духе. Порешили упразднить имена и пронумеровать всех.

- Разве Монморанси не противились?

- Да, но Джонсы и Смиты оказались в большинстве.

- А не стали ли Единицы и Двойки глядеть свысока на Троек и Четверок, и т.д.?

- В начале - да. Но с уничтожением богатств номера потеряли свою ценность, если не считать их роли в промышленных предприятиях или акростихах, и теперь номер сто считается ничуть не выше и не ниже номера миллион.

Я еще не умывался после сна, потому что в музее не было этого приспособления, и теперь начинал чувствовать неудобство от жары и грязи.

- Нельзя ли где-нибудь умыться? - спросил я.

Он ответил мне:

- Нет, нам нельзя мыться самим. Нужно подождать до половины пятого, а затем нас умоют к чаю.

- Умоют?! - воскликнул я. - Кто?

- Государство.

Затем он рассказал мне, что они нашли невозможным поддерживать равенство, если каждый моется самовольно. Одни мылись три или четыре раза в день, тогда как другие не касались воды и мыла в течение целого года, следствием чего и явилось два ясно разграниченных класса - чистых и грязных. И старые классовые предрассудки стали оживать. Чистые презирали грязных, грязные ненавидели чистых. Чтобы положить конец расколу, государство решило само производить умывание, и каждого гражданина отныне умывают дважды в день специально назначенные государством чиновники; частное же умывание запретили.

Я заметил, что по дороге нам совсем не попадалось домов, а только ряды баракообразных строений одинакового размера и вида. Случайно на углу мы наткнулись на здание меньших размеров - с вывесками: "Музей", "Госпиталь", "Зал Дебатов", "Баня", "Гимназия", "Академия наук", "Промышленная выставка", "Школа красноречия" и т. д. , но жилых домов все не было видно. Я спросил.

- Что же, в этом городе никто не живет?

- Что за глупые, право, вопросы вы задаете! Где же, думаете вы, живут люди?

- Вот именно это я и хотел у вас спросить. Я нигде не вижу домов!

Он ответил: - Нам не нужно домов - по крайней мере таких, как вы думаете. Мы теперь социалисты, мы живем в равенстве и братстве. Мы живем вот в этих блокгаузах. В каждом блокгаузе помещается тысяча граждан. В нем поставлены тысяча кроватей - по сотне в каждой комнате, есть ванные комнаты, раздевальные, столовая и кухня. Ежедневно в семь часов раздается колокол, все встают и убирают свои постели. В половине восьмого мы отправляемся в одевальную, где нас моют, стригут и причесывают. В восемь часов завтрак. На взрослого гражданина отпускается по пинте овсянки и по полпинты теплого молока. Теперь мы все - строгие вегетерианцы. Число вегетерианцев сильно возрастало за последнее столетие, и благодаря совершенству своей организации они абсолютно побеждали на выборах за последние пятьдесят лет. В час опять бьет колокол, и мы собираемся к обеду, состоящему из бобов, компота из фруктов, два раза в неделю подается еще пудинг, а по субботам - плумпудинг. В пять часов чай, а в девять огни тушатся, и все ложатся спать. Мужчины живут в блокгаузах в одном конце города, а женщины - в другом.

Мы прошли еще несколько миль, но мимо нас тянулись все те же улицы с огромными блокгаузами. Я спросил наконец:

- Разве тут в городе нет ни лавок, ни магазинов?

- Нет, - ответил он. - На что нам лавки и магазины? Государство кормит нас, одевает, дает жилье, лечит, хоронит. Для чего же нам лавки?

Прогулка начала утомлять меня, и я сказал ему:

- Нельзя ли зайти куда-нибудь выпить?

- Выпить? Что вы имеете в виду?

Я не чувствовал желания объяснять ему, в чем дело, да он, вероятно, и не понял бы меня.

Дальше мы прошли мимо очень благообразного господина, и я заметил, что у него только одна рука. В продолжение этого утра я встретил двух или трех рослых одноруких субъектов и помню, меня это заинтересовало. Я заметил это своему проводнику. Он сказал:

- Видите ли, если кто-либо вырастает больше обыкновенных размеров, мы отрезаем ему руку или ногу, чтобы подравнять его с остальными. Природа, понимаете ли, немного отстала от века; по мере возможности, мы стараемся ее подправить.

Я сказал:

- Мне кажется, вы не сможете упразднить ее.

- Совершенно - нет, - ответил он. - Мы только желаем этого. Но, - прибавил он с гордостью, - мы уже порядком успели.

Я спросил; - А что вы делаете с исключительно умным человеком?

- О, теперь нас это мало беспокоит. Теперь мы надолго гарантированы от подобной опасности. Если это случается, мы делаем хирургическую операцию, которая низводит данный мозг до степени обыкновенного. Иногда я жалел, прибавил старый джентльмен, - что мы не можем поднять качество мозга, вместо того, чтобы принижать его, но, разумеется, это невозможно.

- Думаете ли вы, что правильно поступаете, подрезая и укорачивая людей таким манером?

- Разумеется, правильно.

- Вы слишком самоуверенны, - возразил я. - Почему это "разумеется, правильно"?

- Потому что это решается большинством.

- Но разве же это справедливо с его стороны?

- Большинство не может ошибаться, - ответил он твердо.

- Согласны ли с этим "подстриженные" люди?

- Они? - ответил он, очевидно удивленный вопросом. - Да ведь они в меньшинстве, знаете ли.

- Да, но даже меньшинство имеет право обладать своими руками, ногами и головой.

- Меньшинство не имеет никаких прав, - отвечал он.

- В таком случае, лучше присоединиться к большинству, если хочешь жить здесь, не правда ли?

Он ответил: - Да, многие так и делают. Они находят это более удобным для себя.

Город начинал терять для меня интерес, и я спросил, нельзя ли выйти в поле - для-перемены впечатлений.

- О да, конечно, - сказал мой спутник, но выразил сомнение, что мне там понравится.

- В мое время было так хорошо в полях, в деревнях. Огромные зеленые деревья, лужайки, густо поросшие травой, волнуемой ветром, прелестные коттеджи, обсаженные розовыми кустами...

- О, мы все это изменили, - прервал меня старый джентльмен, - теперь у нас имеется огромный огород, правильно пересекаемый дорогами и каналами под прямым углом. В полях теперь нет красоты. Мы упразднили красоту; она мешала нашему равенству. Теперь у нас все и везде одинаково, и нет места, которое чем-либо отличалось бы от другого.

- Можно ли переселяться в другую страну? - спросил я.

- О, да, если угодно, - ответил мой спутник. - Но к чему? Все страны теперь совершенно одинаковы. Теперь всюду - один народ, один язык, один закон, одна жизнь.