Ни для кого уже не секрет, что танцы, а, точнее, пляски являются наиболее широко распространенным видом творчества у митьков; это бесспорно. Спорны истолкования феномена митьковской пляски.

Недалекие недоброжелатели митьков поговаривают, что митьки научились плясать для телевидения. Раньше, мол, митьки привлекали средства массовой информации пересказом книги «Митьки» и изображением из себя ее персонажей – да уже всю пересказали. Картины свои показывать по телевидению не удалось, неинтересны телевидению картины. Вот и пришлось научиться выплясывать.

Недалекие доброжелатели, со справедливым возмущением отвергая корыстный характер пляски, обращают внимание на ее элементарную полезность: любой танец, а митьковский особенно, сжигает в организме более 500 килокалорий в час, помогает сохранять бодрость и юношеский задор. Отсюда подтянутый внешний вид и, не побоюсь сказать, данные спортсмена-разрядника[01].

Оба эти мнения выдвигают в качестве объяснения феномена митьковской пляски утилитарные соображения, по определению природе митька не то, чтобы чуждые, но безразличные: вот и все возражения. Уж куда ближе к истине подчеркнуто неутилитарное истолкование: отчего ж не сплясать веселым людям?

Настоящее объяснение феномена лежит глубоко. В самой сердцевине смысла движения митьков.

Небольшое отступление: ложные истолкования не обязательно следствие недалекого ума, но часто следствие доверчивости. Меня поразило такое объяснение феномена митьковского танца: это инициатива низовых и региональных организаций митьков, странно интерпретировавших следующий отрывок из 8 части «Митьков»: «Заратустра, как известно, избавлялся от духа тяжести танцуя. Митьки избавляются от пороков танцуя – они пародируют и утрируют пороки, доводя их до абсурда и т. д.» Отсюда низовые митьки сделали вывод, что раз сказано танцевать – значит, надо танцевать. Русский читатель (и американский, кстати) необыкновенно доверчив и склонен художественный вымысел принимать за факт, о чем с горькой тревогой предупреждали Розанов («…нет никакого сомнения, что Россию погубила литература»), Чехов («…мир литературных образов условен и его ни в коем случае нельзя использовать как описание реальной жизни…»), да многие. С русским читателем следует быть ответственнее. Француз прочитает, к примеру, маркиза де Сада, ухмыльнется дико и пойдет дальше. А у русского читателя чердак поедет: вон оно как умные-то люди, оказывается… Русский читатель принимает им прочитанное не за частный художественный вымысел безумного «божественного маркиза», а за некий ужасный факт, сообщатель которого, собственно, не важен.

Еще пример: однажды на открытие моей выставки приехало телевидение. Корреспондентка взяла в руки микрофон, приятно улыбнулась и задала вопрос: когда и откуда появились митьки. Я монотонно отбарабанил, что 23 сентября 1984 года, дежуря в котельной, я написал первую часть книги «Митьки», где описал гипотетическое, т. е. в реальной действительности (еще) не существующее массовое молодежное движение. С этого книга и начинается: «Участников движения предлагаю называть митьками…» и т. д. Вечером включаю телевизор и вижу, как я мрачно что-то вкручиваю корреспондентке, у той вид радостного понимания. Звуковым сопровождением этому зрительному ряду служит исполненный светлой грусти закадровый голос этой самой корреспондентки: «Никто не знает, и теперь, наверное, уже никогда не узнает, откуда и когда появились митьки…»

Так вот, памятуя о страшной доверчивости читателя, на этот раз я изложу только голые факты, без всяких художественных двусмысленностей и описаний природы. А факт вот он: митьки вовсе не среднестатистический срез нашего общества, как они декларируют в каждом интервью. Да и за что любить среднестатистический срез? Положа руку на сердце: мало кто его любит. Разве возможны у митьков процессы, происходящие в этом срезе, например, немыслимо быстрое и необоснованное обогащение меньшинства? Приходится признать, что митьки – это уже не срез общества, это уже идеальная Россия. За это любят митьков. За то, что они братки, товарищи дорогие, домен и община, воплощение идеи о безусловном товариществе, взаимопомощи и взаимовыручке, когда интересно жить «за други своя», а неинтересно оттяпать себе в обход товарищей каких-либо благ – денег, славы, мастерских, выставок: да без всяких раздумий откажется митек от участия в престижной выставке, если не приглашены его товарищи. Было бы абсурдно предположить, что ему интереснее идти в будущее одному, расталкивая менее поворотливых.

Всех ли, как думают митьки? По-разному бывает. Есть мнение, что в будущее возьмут не всех, а только особо нажористых. Чтобы не быть голословным, а излагать, как я обещал, голые факты, придется прибегнуть к обильному цитированию. По общепринятой ныне терминологии Карла Поппера общества подразделяются только на два типа: открытые и закрытые. Одна «из важнейших характеристик открытого общества – конкуренция за статус его членов» (К.Поппер), так как все в будущее не влезут, не поместятся. Закрытое же общество «в его лучших образцах можно сравнить с организмом» (К.Поппер), где, например, левая нога не конкурирует за статус с правым ухом, а живет себе, как живется.

Нужно ли упоминать, что открытые общества, где общественным императивом является конкуренция – передовые, а закрытые, где общественным императивом является взаимопомощь и взаимодополнение – традиционные и отсталые. И дети малые научены, что открытое общество свободно, а закрытое – тоталитарно, затурканно и бесправно. От чего умер Пушкин, как писал классик[02], этого они не знают (и, добавим, теперь, наверное, уже никогда не узнают…), а про нажористость открытого общества они усвоили с той секунды, как впервые увидели телевизор. (Заметим, что тоталитарность закрытого общества действительно имеет место – в случае, если объединение членов происходит недобровольно – какой уж тут организм, какая взаимопомощь…)

Еще разок, другими словами: в основании открытого общества лежит та идея, что «хотя блага этой жизни могут быть увеличены благодаря взаимной помощи, они достигаются гораздо успешнее подавляя других, чем объединяясь с ними» (Томас Гоббс), а современные разработки всякую сентиментальность отбросили: «Для существования либерального общества необходимо, чтобы люди освободились от некоторых природных инстинктов, в частности инстинктов солидарности и сострадания» (Фридрих фон Хайек).