Костя стоял, слепой от гнева и от желания бить ее, бить по розовым щекам. Запущен!

- Валя, мне кажется, нам лучше на первый раз уйти, - сказал отец задушевным голосом.

(Ведь он-то все понимал, как же он мог?)

- Уйти? С удовольствием! - щебетнула она. - Навязчивость не в моей натуре. До свидания, Костя. Не думай, что я на тебя обиделась. Я понимаю твои переживания. До свидания, моя прелесть! (Воздушный поцелуй - Циле.) Мы еще сюда наведаемся. Саша, идем!

Она выпорхнула, как балерина со сцены. Отец задержался.

- Костя, - заговорил он, мучительно запинаясь, с каким-то отвращением, - я знаю, ты меня осуждаешь... В каком-то смысле ты прав. Я и сам... Ну, да что говорить. Одно прошу - не торопись. Только не торопись. Когда ты вырастешь и кое-что поймешь в жизни...

Костя молчал. Какое-то это все было знакомое... Где-то он уже читал такой разговор отца с сыном. "Вырастешь - поймешь". Нет уж, если на то пошло, он не хотел вырастать!

- Саша! - раздался повелительный окрик.

- Иду-иду.

Отец вышел. Костя смотрел сзади на его косую, сбивчивую походку, такую точно, какой он вышел к телефону в то утро. Словно дверь была слишком велика, чтобы из нее выйти.

- Ну что, ушли мамзели-то? - послышался голос, и вошла тетя Дуня. Она теперь называла Валентину Михайловну не иначе, как во множественном: "мамзели".

Костя кивнул. Он не мог прийти в себя: первый раз в жизни он сказал кому-то "убирайтесь вон"...

- Глазами-то, поди, шастала-шастала: то не так, да это не так. И верно, ремонту у нас с тобой не было. Моя вина. Вот погоди, деньгами разживемся, справим ремонт.

Костя вспомнил про деньги. Он видел, как отец исподтишка, воровски вынул из кармана голубой конверт, оставил на столе. Проклятые деньги. Он подал конверт тете Дуне.

- Швырнул, как псу подачку, - сказала она, вынимая и пересчитывая бумажки. - Плюнуть бы в морду ему, да нельзя. Цилечке пальто надо, коляску. То да се. И то сказать - не возьмешь, больше мамзелям останется. Чулочки шелковые, пудра-помада, тьфу!

Костя рванулся к ней:

- Тетя Дуня! Верьте честному слову: вырасту, выучусь, сразу начну работать! Маленьких нигде не берут, я справлялся. Закон не позволяет. Вырасту и начну, буду работать день и ночь, много заработаю, и у вас и у Цили будет все, что нужно. Тетя Дуня, верьте мне, верьте!

Ему стыдно было, что он кричит такими словами, тоже будто из книги, но сейчас он не мог выбирать слова. Он уткнулся в ее плечо и заревел, как маленький. Плакал яростно, громко, с отчаянием, но и с радостью. Плакал и сморкался в темненький головной платок. Ах, черт возьми, ему было все равно, куда он сморкался! А она гладила его и приговаривала:

- Дитятко мое, сыночек. Дал же мне господь на старости лет.

* * *

Все-таки в покое их оставлять не хотели. Однажды пришел дедушка и сказал:

- Костенька, я пришел тебя просить, мой мальчик: пойдем жить к нам с тетей Розой. Мы тебя просим.

- А Циля? - ревниво спросил Костя.

- Циля, конечно, тоже.

Костя подумал. Мысленно он видел темные комнаты, мебель до потолка... Цилину кроватку среди хлама... Нет. Представил себе тетю Розу с Цилей на руках... Нет.

- Нет, - ответил он. - Не поеду. Циле здесь лучше.

- Что ж, - сказал ему дедушка, как взрослому. - Тебе решать. Я так и знал, что ты не поедешь. Роза - прекрасная женщина, золотое сердце, но у нее не было детей. Девушка. А какая была красавица! Розалия Левина. Лучше ее не было во всей Одессе. Даже налетчики снимали шляпы, когда она шла по Де-рибасовской. А замуж не вышла, нет.

- Почему?

- Это целый роман. Был у нее жених - Хаим Гертман. Прекрасный юноша. Так они его убили. Сослали на каторгу и убили. Роза сошла с ума. Но ее лечили лучшие психиатры Одессы - и вылечили. Тогда она дала клятву, что не выйдет замуж до самой смерти, и выкрасила волосы в черный цвет. А до того у нее волосы были - червонное золото...

"У всех горе, - думал Костя, когда ушел дедушка. - А раньше я жил и не замечал, что у всех горе..."

Наступила зима, и Костя почти привык к своей новой жизни. Он ходил в школу, учился - не хорошо и не плохо, никак. Это было не важно - ученье. Он там, в школе, никого не любил. А любил он Цилю.

Она сидела в кроватке - смешная, в темных, милых, раздельных кудряшках, протягивала ручку и говорила: "Э! Э!" Он всегда понимал, что ей нужно, подавал соску, зайчика, мяч. Когда она ласкалась к нему, гладила ему лицо шелковистыми ладошками, он весь обмирал. Всюду была ложь, во всем, кроме этих ладоней, легких, как бабочки.

Радости его шли теперь только от Цили. Циля первый раз села сама... первый раз громко рассмеялась... сказала "дядя"...

Или тревоги: Циля чихает... Циля проглотила пуговицу...

Все это были события первой величины. А за ними, в фоне, шли другие, маленькие: получил "плохо" по алгебре... подвернул ногу на лестнице... закат был необыкновенный...

Все-таки он начинал понемногу различать цвета. Значит, жизнь к нему возвращалась.

Весной Циля стала ходить. У нее был рахит, кривые ножки, долго не зарастало темечко (о, эта пульсирующая ямка на голове, к которой он не мог прикоснуться без страха и умиления!), и все-таки она пошла вовремя. Только долго боялась ходить без поддержки. Костя давал ей в руку корзиночку: она шла сама собой, держась за корзиночку, и ей было не так страшно. Милая! Солнце стало чаще заходить в комнату, и Костя забавлял Цилю, пуская по стене радужный зайчик. А когда развернулось лето, часто увозил ее за город, в Озерки.

Озерки. Эти три озера он знал с самого детства, да и кто из ленинградцев их не знает? Три тихих озера, отделенные друг от друга песчаными холмами и соснами. Которое было лучше? Пожалуй, все-таки третье, с кладбищем. По крутому откосу к самому берегу спускалось старое кладбище, и оттого, что оно было старое, на нем было светло и весело. Могилы заросли крапивой и малиной, в разбитых фарфоровых венках возилась птичья мелюзга, и даже колокол, тренькавший на потрепанной колокольне, звучал похоже на бубенчик. Костя сажал Цилю на теплый песок (ему говорили, что это хорошо при рахите), она перебирала его прозрачными пальчиками и радовалась. А Костя смотрел на озеро, еще закрытый от него душой, но уже видел синеву воды, синеву неба, жемчужную розовость облаков и как-то сопротивлялся им: никак не хотел признаться себе, что жить можно.

А на следующую зиму произошло событие: у Кости Левина появился друг. Нестеров Юра.

Это был мальчик не из их группы, а из параллельной. Костя еще в прошлом году его приметил: высокий, гибкий подросток, шустрый, как ящерица, с тысячью гримас на подвижном, узком, красивом лице. Чем-то он раздражал Костю: слишком заметный, но чем-то и нравился. Улыбка плутовская, набекрень.

В тот памятный день, когда они стали друзьями, что-то их обоих задержало в школе, они вышли оттуда в синих сумерках и случайно попали оба в драку с хулиганами. Хулиганы были местные, считали, что вечер - их время, и Косте пришлось бы худо - на него сразу набросились трое, - если б не Юра. Вдвоем они отбились - тут еще замаячил вдали милиционер, и враги бежали. Нет, дело было не в милиционере: просто они, вдвоем, так надавали тем троим, что те бросились врассыпную.

У Юры шла кровь носом. Костя заставил его лечь в сугроб, носом к небу, и стал унимать кровь снегом. Снег сразу намокал черными в темноте пятнами; Костя отбрасывал комья в сторону. Юра лежал, красивый и серьезный, как раненый воин. Кровь, кажется, унялась. "Лежи и не вставай!" - приказал Костя.

Юра все смотрел в небо темными, увеличенными темнотой глазами и вдруг сказал:

И только в небе, как зов задушевный,

Сверкают звезд золотые ресницы...

- Как, ты это знаешь? Читал? - изумился Костя.

- Я-то читал. Это Фет. А сам-то ты знаешь? Читал?

- Еще бы! Читал и помню:

И так прозрачна огней бесконечность,

И так доступна вся бездна эфира...