Юра спросил:

- Не знаете ли вы, что это за тюрьма?

- Тюрьма? Какая тюрьма?

- Да вот, напротив.

- Да это вовсе больница. Николая Чудотворца. Психи здесь живут. Психуют.

- Спасибо, - сказал Юра.

Пьяный удалился, цокая подошвами, и вслух рассуждал:

- Тюрьма? Какая тюрьма? Да не тюрьма, а дом психованный. А они тюрьма. Смешняки.

Бледный человек за решетчатым окном, под золотым теперь, минаретным месяцем все стоял, безнадежно потрясая решетку, но становился темнее, пропадал. Как будто решетку трясла темнота.

- Послушай, это ужасно! - сказал Костя.

- Что ты тут находишь особенно ужасного? - насмешливо спросил Юра. Модель жизни.

Он сегодня поссорился со своей последней девушкой и был зол.

- Ужасно попасть в такое положение... сойти с ума.

- А тебе показалось бы менее ужасным, если бы это была тюрьма?

- Не знаю... Пожалуй, да.

- А я не согласен. Все люди более или менее сумасшедшие. Разница здесь не качественная, а количественная. Чем эти, за решеткой, отличаются от нас? Более яркими чувствами. Ярче радость. Ярче печаль. А яркость - это счастье. Не так ли?

- Нет, не так, - сказал Костя запальчиво. - Не надо мне такого счастья. И только никогда не говори мне, что это счастье...

- Ну, ну, замолол. Что тебе за вожжа под хвост попала? Никто тебе и не предлагает такого счастья.

А все-таки оно было прекрасное - это лето, со всеми ночными шатаниями, спорами, сумасшедшими домами. Юра вскоре разлюбил свою девушку ("Убедился в се непроходимой глупости", - как объяснил он сам). Костя был с ним, пожалуй, не согласен. Он видел ее раза два: черная, верткая, совсем непохожая на дуру. Только взгляд у нее был неприятный - берущий.

А Юра разлюбил, встряхнулся и снова ходил гоголем. Одно время они пробовали заниматься вместе. Тут Костя впервые в жизни почувствовал себя сильнее Юры - любопытное ощущение! Вообще-то он был слабее Юры, но этим летом, с этой легкостью во всем теле, в голове особенно, он стал страшно способным и почему-то все понимал. Понял он и Юру, которому было неприятно быть вторым, - ему, которому на роду написано быть первым. Понял и извинил, потому что стал вдруг необычайно умен и, значит, добр. Совместные занятия прекратились как-то сами собой.

А потом произошло совсем необыкновенное событие: у Кости Левина появилась девушка.

В первый раз он ее увидел, когда, оторвавшись от учебника, подошел к окну размяться. В окне шестого этажа, как раз напротив, стояла небольшого роста белокурая девушка в косынке и мыла стекла. Она стояла очень складно, закинув голову, тянулась рукой к дальнему краю окна и пела. Маленький голосок бубенчиком перебирался с ноты на ноту.

Костя был голоден как волк - сегодня он не успел почему-то взять хлеба по карточке. Засиделся за книгой, а потом было уже поздно идти. Подойдя к окну и хрустнув суставами, чтобы размяться, он подтянул живот к самому спинному хребту и с наслаждением почувствовал, что он тощ, пуст внутри и вот-вот перервется пополам.

А девушка его заметила. Она прекратила пение и уселась на подоконнике, по-детски спустив вниз босые ноги, - явно, чтобы покрасоваться. Ножки и в самом деле были ничего - полненькие, но складные, как и вся она. Засмеялась. Костя тоже засмеялся, отошел от окна и снова сел за книгу. В глубине комнаты, где стоял письменный стол, было темновато. Он знал, что сейчас девушка его видеть не может, но беспокойно, затылком чувствовал ее взгляд. Казалось, теплые пальцы берут его за уши и поворачивают голову к окну. Он сопротивлялся. Глазами он читал, а ушами чувствовал ее, и в какой-то момент книга взяла его за уши и повернула к себе. Он начал читать внимательно, как всегда теперь, радуясь своей понятливости, а про девушку забыл.

Когда он вспомнил и поглядел в ту сторону, был уже почти вечер. Девушки в окне не было.

"Вот и нет ее", - грустно подумал Костя, подходя к окну.

Необычайная тишина стояла в кирпичном городе труб. Жарким пламенем отсвечивали вдали окна. Черными точками на огромной высоте, без криков сновали ласточки. Может быть, даже с криками, но слишком высоко, чтобы их было слышно.

Он уже ничего не ждал, когда в том окне снова появилась девушка, уже без косынки, с розовыми в закатном свете волосами. Она кивнула ему, как знакомому.

"Нужно заговорить с ней, - подумал Костя, - она ждет этого. Нужно, слышишь ты, нужно!" - втолковывал он самому себе, но не мог решиться.

- Ну, как, кончили работу? - крикнул он наконец (фу ты, черт, как глупо!).

- Ну, да, - ответила она непринужденно, не повышая голоса, словно он был в той же комнате.

Вот, оказывается, как просто: не надо даже кричать.

- Вы здесь живете? - снова крикнул он (глупо, глупо, глупо!).

- Нет. Просто примываюсь. По знакомству.

- Вот как, - Костя замолчал безнадежно.

- А у вас-то, я погляжу, - звонким голосом заговорила девушка, - тоже окна, пыли-то, пыли! С осени поди-ка немытые.

"...Согласна зайти, согласна, - думал Костя с пересохшим ртом, - теперь только позвать". Но позвать он не мог, не получалось.

- Вам-то, я говорю, тоже окна помыть бы надо, - сказала она.

- Надо, - выдавил из себя Костя.

- Так я зайду, - она засмеялась. - Сегодня или, может, завтра?

- Сегодня, сегодня.

- Так я зайду, - повторила девушка и исчезла. Потом снова возникла, спросила: "Так я зайду?" - и пропала.

Сердце отвратительно стучало, ну его. Зайдет? Сказала "зайду", положительно. Нет, она сказала: "Так я зайду?" - вопросительно. Не зайдет.

А в комнате был страшный беспорядок, эпикурейский беспорядок живущего без контроля мужчины. На столе - черствые корки, старый носок, сковорода с пылью - черт знает что. Он стал запихивать все это куда попало. У них с Юрой такая спешная уборка называлась "упихательство". Еще пыль бы стереть, да неизвестно, где тряпка. Вчера еще была, где-то здесь болталась. Ох, вещи, вещи, ничего нет строптивее вещей, когда они приобретают самостоятельность!

Подмету хотя бы. Пошел на кухню за щеткой и услышал коротенький, осторожный звонок, одно словцо: "дрень..." Она?

Как был со щеткой в руках, он открыл дверь. Она стояла, почти не смущенная, и улыбалась. Костя стиснул древко щетки.

- Есть кто? - опасливо спросила девушка, закрывая за собой дверь.

- Никого, - ответил Костя, не выпуская щетки, как бы обороняясь.

Она вынула у него из рук эту палку и вдруг поцеловала его в губы. Очень простой вышел поцелуй - громкий и нестрашный.

- Покажите-ка окна, - сказала она.

Все это ничего не значило, ничего. Совсем обыкновенный поцелуй, деловой приход, мыть окна. И нечего так волноваться, идиот.

- Пылищи-то, пылищи! - сказала девушка. Она смеялась. Молодец!

- Как вас зовут? - спросил Костя.

- А Клава.

Поцелуй, видно, и в самом деле был незначащим: она всерьез взялась за уборку. Достала где-то тряпку (а он-то не мог найти!), разулась, сбегала на кухню, вернулась с ведром, повязалась, подоткнула юбку. Вымыла пол, обмахнула пыль. Пробегая мимо него, она каждый раз улыбалась, показывая детские, округленные зубки. Волосы, сухие, смятые завивкой, торчали из-под косынки. Она отводила их внутренней стороной локтя. Косынка сбилась набок, Костя отчетливо видел бисеринки пота на розовых висках. Он начал уже успокаиваться: ничего "такого" не будет. Другой раз...

Клава начала мыть окна, а он все стоял дурак дураком посреди комнаты. Кажется, она что-то говорила, он все слышал, но ничего не понимал. Он был совершенно спокоен, только не понимал, что она говорила. И наконец понял.

- Все, - сказала Клава, сорвав с головы косынку и стоя на подоконнике. - А ну-ка, прими меня с окна.

Костя подошел и принял ее в свои ужаснувшиеся руки.

Вечер. Уже темно. Клава спала рядом, неслышно дыша. От нее пахло чистым бельем. Из открытого окна к самому сердцу тянуло прохладой. Где-то далеко, по радио, играли вальс. Бывает же такая уносящая музыка.