Я закатываю глаза, так как его история раздражает и забавляет.

— Трэвис, — я зарываюсь лицом в его плечо и сдерживаю улыбку, — не будь какашкой.

Он методично трет подбородок, как будто задумался.

— Не думаю, что когда-нибудь раньше меня называли какашкой.

— Может быть, слово «какашка» неизвестно в Техасе?

— Ты не знаешь?

— Грозы. Ты их боишься?

— Боюсь? Нет, — он качает головой, не веря, что я спросила об этом. — Я просто не люблю их.

— Ладно, хорошо. Тебе они не нравятся. Как же так?

— На это должна быть причина?

Я думаю об этом и решаю, что да, должна быть причина.

То, как он смотрел на грозовые тучи, мне больше напоминало взгляд бойца, брошенный на противника, чем того, кто просто не любит грозы.

— Мне не нравятся птицы, — говорю я, внезапно вспоминается маленький ребенок и Деда. — Деда раньше разводил их, когда я была маленькой девочкой. Мне нравилось играть с ними, наверное, слишком грубо, — я улыбаюсь, перед моими глазами улыбающиеся я и Деда, еще не подозревающие о том, что нас обоих ожидает в будущем. — Во всяком случае, Деда сказал мне, что я не должна подносить их близко к лицу, потому что они любят и клюют все блестящее, например, глаза. Поэтому я ненавижу птиц.

— Ты помнишь? — Трэвис слегка смеется рядом со мной и притягивает меня еще ближе к нему.

— Да, — мое дыхание учащается, внезапно усиливаясь, пока я стараюсь удержать в памяти запахи, голос Деды вперемешку с щебетанием его птиц, деревья, окружающие нас, и наш дом вблизи. Я ищу воспоминания о маме, но не могу найти их, поэтому позволяю им уйти, оглянувшись на Трэвиса. — Да, я просто вспомнила это.

Трэвис целует меня в лоб, его горячий рот задерживается там, и я закрываю глаза, головой прислонившись к его губам. Он снова целует меня, прежде чем отстраняется.

— Мне было пять, может, шесть, я жил у одной из моих приемных семей. У них было много приемных детей, все они были старше меня. Никто из нас не ладил друг с другом, но они были особенными для меня, потому что я был самым младшим.

Он снова почесывает подбородок, прежде чем проводит кончиками пальцев по губам.

— Однажды ночью они разбудили меня и сказали, что наша собака была во дворе и ее надо завести в дом. Собаку звали Эмми, и она боялась грозы. Я выбежал на улицу, чтобы поймать ее, но как только оказался снаружи, они заперли дверь. Мои приемные родители ненавидели, когда мы шумели, поэтому я не мог постучать или покричать, чтобы кто-нибудь открыл дверь. Я просто сидел на ступеньках и ждал, когда меня впустят.

Выражение его лица застыло, челюсть напряглась, в то время как взгляд испепеляет стену перед нами. Мучительная тяжесть его воспоминаний связывает его, давно овладев им, так что я сжимаю его колени, чтобы вернуть его.

— Они меня так и не впустили. Я остался там на всю ночь и просто сидел на ступеньках крыльца, пока на меня, не переставая, капал дождь. Мой приемный отец думал, что я запер себя снаружи специально, поэтому он наказал меня, заставляя оставаться снаружи всякий раз, когда надвигалась гроза. Я так и стоял под дождем в нижнем белье, пока другие дети смеялись, — горечь, словно волны, скатывается с него, каждое слово вырывается как удар хлыста в воздухе. — Поэтому да, с тех пор я ненавижу грозы.

Мое сердце болит за пятилетнего мальчика, оставшегося стоять под дождем, но также мое сердце наполняется гордостью за человека, которым он стал. Этот человек не бежит от женщины, которая вполне может быть сумасшедшей, а держит ее в объятиях, когда она становится слабой.

— Грозы заставляют дуб отрастить глубокие корни, — повторяю слова Деррика, которые он сказал мне перед тем, как я уехала. Я тогда рассказала ему, как боялась назревающей внутри меня грозы. Деррик ответил, что это высказывание одного известного человека, а значит, не может быть просто какой-то глупой поговоркой. Это должно быть правдой.

Я поворачиваюсь, когда чувствую взгляд Трэвиса, обращенный ко мне, и краснею, когда сталкиваюсь лицом к лицу с его удивленной ухмылкой. Не давая мне увернуться от него, Трэвис заключает меня в объятья, тогда как его улыбка замирает напротив моего лица.

— Расскажите мне больше о своих дубах, принцесса.

— Не важно, — отвечаю с улыбкой на губах. — Я не хочу.

Он разворачивает меня таким образом, что мы оказываемся лицом друг к другу, и целует меня в губы.

— Дуб сильнее бури. Мне нравится. Кого ты цитируешь?

— Кого-то, кто гораздо умнее тебя.

Я спрыгиваю с кровати, в ночной рубашке бегу через дом к тропинке, ведущей к пляжу, и Трэвис следует за мной.

Прошло два месяца, с тех пор как я в последний раз видел ее, и мое волнение возросло до точки кипения. Девушка, которую я убил, не помогла унять эту тревогу. Она ничего не значила. Она была никем.

Я пытаюсь обуздать свое разочарование, чтобы не напугать Эрику, только во время ее сна, когда я нахожусь один в лесу, позволяю вырваться беспокойству и тревоге наружу. Я помню о своей главной цели, поэтому использую это время, чтобы охотиться и отточить свои навыки свежевания. (Примеч. Сдирание кожи (свежевáние) — один из исторических видов смертной казни и пыток (в зависимости от количества сдираемой кожи и метода осуществления этого), заключающийся в сдирании кожи с живого человека или его трупа). Благодаря этим периодичным урокам я научился причинять боль, а не смерть. Когда девушка покинула меня, моя жажда причинять боль разгулялась, и теперь я удовлетворен.

Мое удовлетворение растет, когда я с Эрикой, у которой бывают хорошие дни.

Вчера она даже попросила, чтобы я поставил Битлз, одну из ее любимых групп. (Примеч. англ. The Beatles — британская рок-группа из Ливерпуля, основанная в 1960 году, в составе которой играли Джон Леннон, Пол Маккартни, Джордж Харрисон и Ринго Стар). Я перенес ее с кровати и осторожно поставил ноги на пол. Я поддерживал ее слабое тело своим, и мы вместе качались в такт музыке.

Хотел бы, чтобы Бэб был сегодня дома и мог видеть маму такой. У нее давно в последний раз был хороший день, и он готов на все, чтобы увидеть ее, когда она в лучшем настроении.

Той ночью она рыдала в моих руках, повторяя, как сильно меня любит. Я вытирал слезы, и мне было больно, хотя знал, что это были слезы радости. В ответ я сказал ей, как сильно я ее люблю, что она была и всегда будет для меня всем. Затем она рассказала мне, как она счастлива, но я ее заверил, что мне повезло больше.

По сей день я ощущаю себя цельным только благодаря ей, она исцеляет раны, которые без нее до сих пор терзали меня. Моя единственная оставшаяся мука — девушка.

Позже вечером я понимаю, как могу уничтожить ее эмоционально и в то же время заставить найти меня.

Всегда есть решение. Так уж случилось, что это решение не только вернет ее мне, но это будет также забавно и принесет мне гораздо больше удовлетворения, чем тогда, когда я просто держал ее в плену.

Пригревшись на солнце, я лежу с книгой в руке, в то время как Трэвис катается на доске для серфинга, а Лилу ныряет за камнями, которые привлекли ее внимание. Трэвис пытался научить меня пользоваться доской, но после пары сотен попыток стало совершенно очевидно, что единственное, чего я смогу достичь — сломанный копчик. Кроме того, я предпочитаю смотреть, как Трэвис катается на доске. Все его мышцы сокращаются, напрягаются и блестят на солнце, в то время как он пытается покорить набегающие на берег волны. Чернила татуировок — его лирика — блестят на его коже.

Я наблюдала за ним десятки раз, каждый раз — в новой обстановке, но здесь, на солнце и без рубашки, с выставленными на показ татуировками — вот это мой самый любимый вид. И я знаю, что буду хранить эти рисунки в памяти как символ нас двоих, когда мы были вместе, после того, как оставлю все это позади. Думаю, что время отъезда приближается, и от этой мысли мое сердце болит. У меня была цель — найти себя и стать независимой, и я сделала это. Я стала более сильной и узнала, на что способна. Я горжусь собой и тем, как далеко я зашла, и осознаю, что часть моего прогресса — заслуга Трэвиса.