- Александр! Погоди! Погоди, говорю!..

У меня вихлялись колени и все холодел и опускался книзу живот. Я ничком лег на дорогу и зажмурился, меня никогда и никто еще не бил. Момич подоспел и до самой шеи заюлил на моей спине рубаху. Я мгновенно почувствовал неудержимое расслабление тела, и ощущение мокрого тепла в ногах было отрадным и как бы избавляющим от всего, что мне грозило. Момич опустил подол моей рубахи и спросил:

- А ноги как?

Я сел, накрепко сдвинув колени, и солгал:

- Болят.

- Мы ж с тобой коня сгубили! - с осиплым стоном сказал Момич, обессиленно садясь рядом. Он невидяще глядел на меня и плакал, некрасиво распялив рот, и борода у него елозила из стороны в сторону. Я вскочил и побежал к ветрякам...

Маленькие и круглые, как коврига, озерки назывались у нас околками, и жеребец утоп там,- я издали увидел торчащие из воды косицы его ушей и раздвоенный бугор крупа...

Потом мне никогда уже не приводилось наяву оказываться за гранью реального мира, которую я переступил тогда: околок, ветряки, недалекая Камышинка, выгон и бегущий Момич - всё окрасилось в сумеречно-красный цвет и поплыло вокруг меня, не отдаляясь и не смешиваясь, и я сел, вцепился в землю и закричал, и подбежавший Момич тоже закричал что-то и с ходу прыгнул в околок. Разом с ним я полетел в истомно душную красную высоту, а когда открыл глаза, то увидел несокрушимо замершие на месте серые ветряки, зеленый выгон, синее небо и мутный околок. Момич стоял там по самую бороду в воде и руками поддерживал над собой голову жеребца. Жеребец дышал как боров в жару,- с отрывистым хрюканьем, и вдруг надулся и всхрапнул, обдав Момича струями грязной воды, хлынувшей из ноздрей. Момич тряхнул головой и всхрапнул сам протяжно и дико, похоже на жеребца, подбивал его, чтобы он еще раз всхрапнул, и жеребец всхрапнул вторично, и Момич тоже... Неизвестно зачем я полез тогда в околок. Момич с какой-то ярой радостью в глазах увидел меня и заорал:

- Александр, мать твою... Беги, кличь людей! Чтобы с веревками и слегами! Скорей!..

На улице Камышинки я увидел бабу с коромыслами и несмело сказал ей, что в околке возле ветряков кто-то чалился с лошадью...

Часом позже, когда Момич уводил по выгону грязного, приседающего на задние ноги жереб-ца, у меня разом начало болеть все тело. Всю ночь я куда-то падал и кричал, а утром тетка расто-пила свою венчальную свечку, поставила теплый каганец с воском мне на живот и стала чертить надо мной указательным пальцем широкие спиральные круги. Я спросил, про что она шепчет. Тетка мотнула головой, чтобы я не перебивал, и зашептала явственней: "...и тогда пошла Матерь Божья в степь-пустыню, а навстречу Ей едет Иисус Христос на осляти". "Сын Божий, куда Ты едешь?" - "Еду Я к малолетнему рабу Своему Лександру кости выправлять, жилы напрягать, испуг изгонять".

Вслед за этим тетка подула на каганец, поплевала себе за спину и с опаской сказала:

- Теперь давай поглядим, что вылилось...

По краям каганца воск застыл ровным желтым слоем, а на середине вздулся светлый пузырь величиной с фасолину.

- Видишь? - таинственно спросила тетка.

- Ага, - сказал я.

- Ну вот и все. Это же околок. Теперь в тебе никакого страху не осталось.

Я забрал у ней каганец и стал разглядывать пузырь-околок, там же должен виднеться Момич с жеребцом, но тетка, догадавшись о моем поиске, ни с того ни с сего рассердилась:

- Чи ты умный, Сань, чи дурак! Ну зачем тебе видеть то, чего не надо? Это ж коли б залился дядя Мося, тогда... Дай-ка каганец!..

В тот день тетку зачем-то вытребовали в сельсовет. Она нарядилась в новый саян, уложила надо лбом платок острым шпилем и пошла, а вернулась такой, будто пять концов на каруселях проехала. Оттого, что ей было празднично одной, без меня, я молча обиделся и ни о чем не стал спрашивать, пускай потерпит, рассказать-то небось хочется, зачем кликали в сельсовет!

Поздно вечером под запев сверчка в полутьме сенец тетка окликнула меня со своей постели:

- Сань, а Сань!

Я не отозвался, а она засмеялась и спросила:

- Что ж ты не попытаешь, зачем меня звали?

- А чего сама молчишь! - сказал я.

- Да днем не хотелось, не так ладно было б, а теперь давай побалакаем... Вышла я, значит, на выгон, а он голенький, пустой, одни смурные ветряки стоят да та пегая кобыла с жеребенком, и мне захотелось по-за речкой пойтить... Ну я и сошла по Большаковому проулку. Сошла себе и как глянула, батюшки-и! Луг весь в одуванах, так весь и горит, так и полыхает..

Она долго рассказывала про то, как шла по лугу и что там видела, и я не вытерпел и сказал:

- Ты ж опоздаешь, иди скорей!

- Погоди, сказала тетка.- Нарвала, значит, я тех одуванов и прихожу. А там уже ждут председатель наш, какая-то городская бабочка и учитель твой. Хороший он у нас, веселый... По имя-отчеству назвал меня, за руку поздоровкался, петуха, что я вышила на твоей сумке, похвалил... Ну ладно. Села я, а тут возьми и явись Дунечка Бычкова.

- Зачем? - спросил я.

- Да ее тоже позвали сдуру, - сказала тетка и засмеялась.

- А учитель что?

Мне почему-то не хотелось, чтобы Александр Семенович здоровался с Дунечкой Бычковой за руку, и тетка, разгадав мою ревность, ответила скороговоркой:

- Да с Дунечкой он так... нарочно поручкался, чтобы приличию соблюсть. Ты слухай дальше...

В это время дядя Иван споткнулся о порог хаты, остановился где-то на середине сенец и заверещал:

- Ай до зари не дадите спать? И буровят, и буровят, постояльцы проклятые!

-...Тогда они и назначили меня, Сань, делегаткой от всей Камышинки,певуче сказала тетка.- Утречком я и покачу в Лугань на сельсоветской бричке... А теперь давай спать.

Я не стал спрашивать у тетки, что такое "делегатка", чтоб нам обоим верилось, будто она едет в Лугань одна, без Дунечки Бычковой... Царь молча подождал чего-то и вкрадчиво-редко прошлепал босыми ногами в хату.

Хотя мой испуг и вылился на воске, но в руках и коленках осталась какая-то квелость и дрожь, и два дня без тетки я почти ничего не ел и не слезал со своего сундука, все спал и спал. На третий день утром в песочно-золотой полумгле сенец я увидел дядю Ивана. Он стоял над кучей глины, что принес тогда Момич для печки нам, и обеими руками держал за дрыгающие ноги обезглав-ленного нашего с теткой петуха.

- Зарезал? - пораженно спросил я.

- А то я молиться на вашего кочета буду! - сказал Царь.- Та змеюка зыкает гдей-то цельную неделю, а тут... Вставай, беги за хворостом, варить зачнем...

На нижней приступке крыльца лежала и зевала петушиная голова, а возле нее бродили и осипло кряхтели наши поделенные куры. Я шугнул на них и поглядел на Момичев двор, и сразу же Момич показался на своем крыльце. Он махнул мне рукой, подзывая, и я пошел, неся на ладонях петушиную голову.

- Кинь ее! - сумрачно приказал он мне, как только мы сошлись у плетня, и сам обернулся ко мне боком и стал глядеть из-под руки на речку.- Ну? Чего держишь-то? Кинь, говорю!

Я положил голову в траву, и тогда Момич, не меняя позы, негромко спросил:

- Егоровны-то все нету?

- Нету,- сказал я.

- Что ж это она... застряла там?

- Не знаю,- сказал я.- Теперь вот и петуха...

- А у тебя, случаем, ничего не болит? - перебил Момич.

- Не,- сказал я.

- А может, щемит где, да ты не чуешь. Как-никак, а под бороной сидел... Может, к доктору показаться?

- Нигде не болит, - опять сказал я.

- А чем черт не шутит! Потом поздно будет. Охромеешь или... мало ли? Выходи-ка на огород, в больницу поедем зараз.

Уже от угла сарая я увидел на Момичевом току повозку, набитую до самых грядок свежена-кошенным сеном. Жеребец стоял на привязи возле клуни. Задние ноги его от щеток до колен были обернуты белой холстиной. Момич вышел из ворог с хомутом и вожжами в руках, наряженный в сапоги и кумачную рубаху. Следом за ним Настя бережно несла, как свадебный подарок неизвестно кому, новую пеструю попонку.