— Да, но я бы хотела... — Кэролайн поджала губы.

— Чего, дорогая моя?

— Ничего. Это глупости. Я должна думать о своем будущем.

Священник дал краткие указания. Бакстоун и надзиратель, протиснувшийся в камеру в качестве второго свидетеля, с торжественным видом обнажили головы. Мистер Илайес Крокит открыл свой портфель.

— Возлюбленные чада, мы собрались здесь перед лицом Небес...

Высоко над головой Даруэнта находилось зарешеченное окошко, на которое до сих пор никто не обращал внимания. Мистер Крокит, с беспокойством посмотрев вверх, заметил его только потому, что небо снаружи начало светлеть.

Зычный голос преподобного Хораса после паузы зазвучал вновь. Адвокат едва не ломал руки от волнения. Если мисс Кэролайн Росс и сэр Джон Бакстоун выйдут из тюрьмы при дневном свете, скандала избежать вряд ли удастся!

Движением головы мистер Крокит привлек внимание Кэролайн к окошку и увидел, как она вздрогнула. Бакстоун выругался сквозь зубы и ударил себя шляпой по ноге.

— Повторяйте за мной: "Я, Кэролайн... "

— Я, Кэролайн...

Она даже не отпрянула, когда Даруэнт, двигаясь и шепча требуемые слова абсолютно машинально, надел ей на палец кольцо. Ее взгляд метнулся вверх, к окошку, и снова устремился на заключенного.

Мысли Даруэнта прояснились лишь отчасти. Он не сознавал, что при падении от удара хлыстом у него вновь открылась рана на голове. Но, несмотря на притупившиеся чувства, Даруэнт слышал царапание пера, которое вскоре вложили ему в руку, и облегченные вздохи посетителей.

— Итак, все завершилось самым удовлетворительным образом. — Мистер Крокит звякнул кошельком с золотыми соверенами. — Я вручаю деньги вам, преподобный сэр. Заклю... получатель, кажется, не в состоянии их принять. Пожалуйста, передайте мне брачное свидетельство.

Священник повиновался.

— Надзиратель! — резко окликнул он.

— Сэр?

— Пожалуйста, проводите леди и джентльменов к калитке и возвращайтесь сюда. Только не запирайте дверь камеры.

— Сэр, я не имею права это делать!

— Я беру ответственность на себя. — Ординарий повернулся к Кэролайн и Бакстоуну, кивнув в сторону двери. — Прошу вас!

Церковные часы пробили четыре. Казнь была назначена на пять.

Бакстоун, пришедший в благодушное настроение, шагнул к Даруэнту.

— Адью, как говорят французы. — Он игриво похлопал заключенного по плечу. — Надеюсь, никаких обид? Мне пришлось поставить вас на место — вот и все.

Взгляд Даруэнта слегка прояснился.

— Паршивая свинья! — четко произнес он.

Бакстоун опустил руку, но выражение его лица не изменилось. Однако Красноносый, опасаясь, что рассерженный джентльмен даст ему у ворот не больше шиллинга, поспешил разрядить напряжение.

— Сэр Джон, вам и леди лучше уйти, — торопливо попросил он. — На улице собирается толпа, и вы не сможете сквозь нее пробраться.

— В любом случае нам нужно пересечь улицу, — согласно кивнула Кэролайн и нехотя добавила: — Не забывайте о завтраке с шампанским.

Железная дверь захлопнулась за визитерами и надзирателем. Красноносый не запер ее. Преподобный Хорас Коттон тяжело опустился на сиденье в стенной нише, держа в руке молитвенник.

— Падре!

— Да?

— Мне нужно упомянуть еще кое о чем, хотя я почти стыжусь этого. Я не могу покаяться в убийстве, так как не совершал его, но теперь я всей душой верю в вашего Бога.

Ординарий, вытиравший рукавом пот со лба, застыл как вкопанный.

— Вы верите... — радостно начал он, но остановился. — Почему вы так говорите?

— Вы защитили меня, падре. Если такие люди, как вы, верят в Бога, значит, я был бы дураком, если бы не поверил в Него тоже.

— Но это не настоящая вера, друг мой, а всего лишь благодарность за пустячную услугу.

Заключенный игнорировал возражение.

— Кажется, кто-то назвал этого человека Бакстоуном. Его действительно так зовут?

— Да, но...

— Я бы отдал десять лет жизни, которыми не располагаю, чтобы встретиться с этим хлыщом лицом к лицу и с саблями в руках. Хотя женщина, по-моему, еще хуже его. Я бы... хотя это не важно. Мне хочется спать. Очевидно, всех избитых клонит в сон.

Священник поднялся.

— Я попросил не запирать дверь, — сказал он, — потому что хочу побеседовать с шерифом в его кабинете. Потом я вернусь.

— Вернетесь? Но вы говорили...

— Я хочу побеседовать с ним о вас. Нет-нет! Я ничего вам не расскажу, чтобы не внушать ложных надежд. Но если вы почтили меня вашей так называемой верой, проявите милосердие к существам, которых вы только что упомянули.

— Падре!..

Железная дверь открылась и бесшумно закрылась. Даруэнт остался один.

Вторая пара свечей догорела, и дым коптил стекла фонарей. Серый свет в окошке наверху постепенно становился белым. Даруэнт шагнул вперед, но у него закружилась голова, и он предпочел сесть.

— Милосердие! — пробормотал несчастный.

Ему казалось, что его мозг приходит в порядок после удара головой о стену и пол, хотя струйка крови еще сочилась из раны. Зрение также улучшалось.

Но дрожь, сотрясающая тело, была вызвана не прохладой рассвета. Даруэнт вспомнил, что говорили, будто повешенный чувствует, как чернеет его лицо, пока кровь не хлынет у него из глаз.

Рядом лежала бутылка бренди. Даруэнт задумчиво посмотрел на нее.

Если он опустошит бутылку, это взбодрит его и прогонит страхи. С другой стороны, ему придется взойти на эшафот пьяным. Он будет шататься и спотыкаться, осыпаемый насмешками толпы, явившейся поглазеть на его смерть, и испытывая отвращение к самому себе.

— Так не пойдет, — произнес Даруэнт вслух и разбил бутылку о каменный пол.

Он сразу пожалел о содеянном. Бренди расплескалось по грязи и соломе. «Дурак!» — мысленно обругал себя Даруэнт, как будто вместе с выпивкой ушли последние надежды на спасение. Но... дело сделано.

Узники Ньюгейта уже проснулись, и шум, доносящийся из других камер, перекрывал все прочие звуки. Даруэнт не услышал бы пения, которое в любой момент могло начаться в толпе, собравшейся на Олд-Бейли.

Истекали последние минуты жизни. Даруэнт уже не мог даже приблизительно считать их. Косой луч из окошка над его головой тускло освещал грязную камеру, нахождение в которой он сравнивал с пребыванием в животе у жабы.

— Милосердие! — опять пробормотал Даруэнт. Все несбыточные желания ожили в нем с новой силой.

Встретиться с Джеком Бакстоуном лицом к лицу на утоптанном зеленом дерне, с саблями в руках!

Встретиться с Кэролайн Росс и унизить ее так, как не унижали еще ни одну женщину! Найти убийцу Фрэнка Орфорда и отправить его в камеру смертников!

И хоть разок увидеть Долли Спенсер!..

Но больше всего на свете ему хотелось — хотя он презирал себя за столь мелочное желание — обычной воды и мыла, чтобы привести себя в порядок. Отправиться на виселицу в таком виде было ничуть не лучше, чем встретить смерть пьяным. Прошлым вечером можно было попросить воду и мыло, но сейчас уже слишком поздно.

Из Двора Раздавленных донеслись быстрые шаги. Кто-то, удивленный тем, что дверь камеры приоткрыта, распахнул ее и заглянул внутрь. Любопытствующим оказался мистер Хьюберт Малберри — эксцентричный адвокат, поверивший рассказу Даруэнта об убийстве.

— Малберри! — прошептал заключенный.

Толстяк не ответил. Тяжело дыша, он зашагал по камере, пока его лицо не очутилось под узким лучом света из окошка. На нем был старый коричневый сюртук с покосившимся галстуком. В руке он держал грязную белую шляпу — эмблему юристов новой формации. На его одутловатом лице с прилипшими ко лбу каштановыми прядями волос застыло выражение, которого Даруэнт не видел раньше и не ожидал увидеть.

Мистер Малберри прочистил горло.

— Я принес великие новости, — заявил он и добавил после длительной паузы: — Милорд маркиз.

— Дорогу! — рявкнул главный надзиратель Джозеф Элдридж, высунувшись в окно над главными воротами. — Слышали? Дайте дорогу!