В этой миниатюре много жизнелюбия человека, фронтовика, истосковавшегося в окопах за четыре суровых года по женской ласке.

Отзывчивость Щипачева чувствуется в его лучших стихах. Эту отзывчивость он проявлял не раз к младшим товарищам по перу. Весной 1945 года далеко за Дунаем я получил из редакции журнала «Советский воин» письмо, подписанное Степаном Щипачевым: «Ваше стихотворение напечатано в № 7–8. Авторский экземпляр Вам выслан уже давно… Вы не только батарейный поэт… Желаю успеха»…

Это были мои первые стихи, опубликованные в московском журнале. Назывались они «Вместо письма», и концовка их, по интонации оставаясь моей, была чем–то, очевидно, близка С. Щипачеву, по крайней мере его взглядам на любовь. Вот она:

А когда через пять лет в журнале «Новый мир» был напечатан мой лирический цикл «Белгород», Степан Петрович прислал мне в Харьков очень теплое письмо. Написано оно было тогда, когда журнал еще не вышел: «…Я прочитал Ваш цикл «Белгород», который выходит в шестом номере «Нового мира». Это — прекрасные стихи. Я давно не читал таких свежих стихов. Они радуют самостоятельностью и естественностью интонации, конкретностью, обаятельностью подлинного таланта. Сердечно поздравляю Вас, радуюсь за Вас, за нашу поэзию».

Очевидно, Степан Петрович преувеличил достоинства моих стихов. Но тут дело не во мне, а в нем, Щипачеве, в его отзывчивости, умении радоваться за других.

Помнится, когда в старом ЦДЛ на поэтической секции обсуждались эти же стихи, и два вологодских земляка — Александр Яшин и Сергей Орлов — скрестили из–за них критические шпаги, вошел Степан Щипачев и спокойно повторил свое мнение, высказанное в письме ко мне.

После окончания обсуждения Степан Петрович подошел к неторопливому Евгению Винокурову, о стихах которого тоже шел разговор, и ко мне и пригласил нас к себе. В своем кабинете в Союзе писателей Щипачев долго рассматривал нас обоих.

— Вы очень разные. Ваши стихи, тоже очень разные, пришлись мне по сердцу. Давайте дружить.

Это было сказано без всякой позы, искренне, от души.

На своей книжке избранных стихов Степан Петрович написал мне всего Одно слово: «Дружески».

Как–то Степан Петрович прислал мне в Харьков письмо: «…За «Девушку из–за Дуная» спасибо. В книге много живого, взволнованного. Желаю новых успехов, здоровья…»

Почему я здесь привожу эти письма? Да потому, что они очень характерны для Щипачева, поддержавшего многих молодых поэтов. Не все его суждения о их творчестве я разделяю. Но вот совсем недавно искренне порадовался, когда узнал: первым поздравил очень скромного и даровитого поэта Владимира Семакина с прекрасным лирическим циклом в «Огоньке» Степан Щипачев. Да, Степан Петрович обладает той бескорыстной отзывчивостью, способностью радоваться за новое поэтическое слово, которой недостает некоторым его и нашим сверстникам. Я бы назвал это чувством гражданского долга. Им пронизаны лучшие стихи Щипачева:

Для меня вершиной творчества Степана Щипачева является его поэма «Домик в Шушенском». Прошло почти тридцать лет, как она была написана, эта проникновенная вещь, вылившаяся из сердца поэта в суровые годы войны, но она ни капельки не устарела.

Покойный ныне Семен Гудзенко рассказывал, как они вместе со Степаном Петровичем ездили в 1944 году в далекую Туву. По пути заехали в Шушенское.

— Удивляюсь! — говорил Гудзенко. — Зашли вместе в избу, где жил в ссылке Ильич, долго стояли, молчали. Потом все рассматривали: и зеленый абажур, и камышовую ручку Ильича, и книги… И вдруг потом Степан Петрович написал такую замечательную вещь.

Но так ли «вдруг»? В эти минуты торжественного молчания вся жизнь, видно, прошла перед глазами поэта. И надо было прожить настоящую жизнь, чтобы написать эту настоящую вещь.

Как–то Степан Петрович сказал:

— Время многое отсеивает. Пожалуй, время самый справедливый судья.

Его поэма «Домик в Шушенском» и его лучшие стихи выдержали испытание временем.

Неподдельный лиризм органически слит в лучших щипачевских стихах с гражданственностью. Хорошо, крылато сказал поэт:

С зеленой обложки одного из номеров «Роман–газеты» улыбается седой человек. «Поэма о лесах», заключительная книга трилогии «Жизнь Алексея Рокотова», удостоенная Государственной премии. Не верится, что автора этого замечательного труда уже нет в живых…

Много лет назад я впервые увидел Ефима Пермитина, плотного жизнерадостного человека в зеленой охотничьей куртке. Потом нам довелось работать вместе в редколлегии российского литературного еженедельника. Ефим Николаевич многих заражал юношеской энергией, увлекал потоком самых разнообразных и всегда заманчивых идей. Его громкий и страстный голос будоражил даже самых медлительных. Сквозь всю жизнь пронес этот писатель–патриот большую любовь к родному Алтаю, к великой советской России.

У Ефима Пермитина была широкая, общительная натура. Его интересовало все на свете. Среди его друзей были люди самых разных профессий: и писатель Михаил Шолохов, и замечательный исследователь Арктики Иван Папанин, и автор знаменитой книги «Крестьяне о писателях» Андриан Топоров, бывший учитель алтайской коммуны «Майское утро», где родился космонавт‑2…

Советские и зарубежные читатели помнят и любят творчество Ефима Пермитина, начиная с повести «Когти» и романа «Капкан» и кончая размашистыми, многоцвет–ными эпопеями «Горные орлы» и «Жизнь Алексея Рокотова».

«Есть писатели, которые изображают в своих произведениях по преимуществу то, что хорошо «отстоялось» во времени… — писал в своей книге «Советский характер» Михаил Шкерин. — Одна из особенностей художнического дарования Ефима Пермитина состоит в том, что он черпает материал для своего творчества из текущей жизни, верно угадывая тенденции ее развития. В русской классике эта особенность более, чем другим, была присуща Тургеневу… В этом смысле талант Пермитина близок к тургеневскому. Повесть «Когти», эпопея «Горные орлы», роман «Ручьи весенние» создавались, так сказать, по ходу жизни… «Ручьи весенние» дают картину наступления на целину в 1954–1955 годах».

Пермитин смело лепил сильные, волевые характеры своих земляков, не боялся показать их исканий, ошибок, противоречий роста. Он ненавидел все мелкое, низменное. Зоркими глазами до самого своего последнего часа он вглядывался в душу народную, был ее певцом. «Счастье — это ожидание счастья», — сказала одна из героинь «Первой любви» и «Поэмы о лесах». Всю жизнь Ефим Николаевич жил в этом большом ожидании.