В своей суровой поэме «Киров с нами», как бы отлитой из нержавеющей стали, Тихонову удалось передать дух времени, несгибаемую веру полуголодных ленинградских рабочих в нашу победу.

Символический образ Кирова, шагающего в ночи по улицам осажденного Ленинграда, — в центре поэмы. Он окрыляет ее и организует отдельные яркие эпизоды в единое целое. Поэт знал, сколько сделал любимый народный трибун еще в начале тридцатых годов для нашей грядущей победы.

Всю нечеловечески трудную блокаду поэт был с ленинградцами. Смотришь на его фотографию того времени: исхудалое лицо и острый взгляд. Да, это автор поэмы «Киров с нами»…

— Голодно было… — рассказывал Николай Семенович одному из своих учеников–бывшему солдату Дмитрию Смирнову. — Работал в центре, жил на окраине. Идешь усталый домой и сочиняешь истории и рассказы, чтобы отвлечься. По сторонам в сквере на скамейках сидят мертвые люди. Однажды впереди меня шел человек с полным мешком. Он нес на кладбище свою любимую. Женские ноги били его по спине… Я не мог смотреть… Чтобы не сойти с ума, свернул в соседний переулок… — Тихонов долго молчал, потом вынул пачку фотографий. — Блокада… неопубликованные… Они мне должны помочь написать документальную книгу. Если успею… Должна быть посильнее, чем у Эдгара По. Не подумайте что хвастаю. Материал такой… — Снова задумался. — А знаете, каково одно из самых ярких моих воспоминаний блокады? Аничков мост. Наша жизнерадостная семнадцатилетняя девчонка–регулировщица. Форма отутюжена, пилотка набекрень, губы подкрашены. А жезл ходил в руках артистично, как дирижерская палочка. Торжество самой жизни в кольце смерти. Я показал эту девушку корреспонденту газеты «Нью–Йорк тайме» — тот смотрел и не верил собственным глазам… Уж таков наш народ.

Ленинград выстоял. Выстояла Россия. И Николай Тихонов увидел многие страны, вызволенные из нацистской неволи, — Болгарию, Румынию, Чехословакию… Он написал книгу стихов об освобожденной Югославии.

После Отечественной войны Тихонов стал одним из виднейших борцов — за мир. Закономерно, что он, автор известного цикла стихов «Два потока», цикла гневного, публицистического, посвященного, как и цикл «На втором всемирном конгрессе сторонников мира», борьбе за мир.

Читатели и слушатели всегда горячо принимают стихи Николая Тихонова. Мне не раз приходилось участвовать в поэтических вечерах, на которых председательствовал Николай Семенович.

— Своей поэтической полувековой работой, — делился с нами он, — я старался следовать традициям русской классической поэзии, с ее высокой гражданственностью, глубокой лиричностью, особой стиховой выразительностью. Рад, что мог ввести в свои стихи страны Востока, до сих пор едва упоминавшиеся в русской поэзии. Ведь я побывал почти во всех странах мира.

Горячее сердце борца стучит в его поэзии и прозе. Еще до Октября он написал свою первую повесть, а после Отечественной войны вышли его «Рассказы о Пакистане», повесть «Белое чудо», книга «Шесть колонн», за которую ее автор удостоен Ленинской премии. В основу этих рассказов и повестей положены действительные факты из жизни восточных стран. По свидетельству самого автора, многие герои книги «Шесть колонн» имеют своих прототипов. Язык этого сборника филигранно отточен.

— Я писал эту книгу с чувством глубокого уважения и сердечных симпатий к народам Юго–Восточной Азии и Ближнего Востока, — говорит семидесятипятилетнпй поэт.

Ветеран четырех войн, писатель–гуманист продолжает исполнять свой долг перед революцией и человечеством.

Этого невысокого, полного человека с добрым русским лицом я впервые встретил на зеленой днепровской круче. Александр Прокофьев чувствовал себя на киевской земле как дома: всем известны его мастерские переводы многих украинских поэтов — от Владимира Сосюры до Андрея Малышко.

Шел съезд писателей Украины, на который пригласили и меня, молодого поэта, старшину–десантника. Мы поз–накопились с Александром Андреевичем. Быстро разговорились. Я вспомнил, как мы четыре года назад форсировали быструю Свирь, освобождали лесистый и таинственный олонецкий край, воспетый в стихах Прокофьева. А когда речь зашла о родной Александру Андреевичу Ладоге–тут его глаза заискрились.

— Ладога это не озеро, а море! — уверял увлекшийся поэт. — Шутишь, брат! Двести километров длиной, сто — шириной. Никогда не бывает спокойным. Ветры, низкие туманы… Есть там рыбацкое село Кобона. Вот где полно моей родни. Там я и родился. Простор–то какой! На берегу ивняк да малина… — И шутливо продекламировал:

Мне не раз доводилось видеть, как преображается поэт, читая свои стихи, как весь отдается напору всепокоряющего ритма. Надо было самому быть с юных лет ладожским рыбаком, косить травы, пахать неласковую северную землю, чтобы потом все это так зримо и сочно передать в стихах.

Вот как об этом говорит друг поэта Николай Тихонов: «С детства он жил в мире многоцветного, яркого народного языка. Родное слово дышало прелестью сказки, песни, былины. Оно органически вошло в стихи Прокофьева. Оно сияло лирическим признаньем, звучало острым криком ненависти к врагу, многообразно передавало чувства, проникалось резким народным юмором. Входя в поэтический мир его стихов, вы сразу почувствуете все богатство этого прокофьевского словаря. Для него драгоценны самобытные, жемчужные, ласковые, гневные, любовные и грустные слова, потому что слово живет не случайно…» И тут же приводит стихи друга, посвященные самоцветному слову:

Это действительно целая поэтическая программа. И какое смелое сравнение! «Чтобы елись, будто мед!» А вдумаешься: точно! Именно «будто мед». Поэту, как пчеле, удалось собрать нектар с разных северных цветов и обратить его в поэтический «мед».

Восемнадцатилетним парнем стал Шура Прокофьев большевиком, сражался с белыми бандами генерала Юденича. Молодого бойца схватили белогвардейцы, но ему удалось бежать из плена. И он с новой яростью бился с беляками. Кому еще удалось написать такой портрет революционного балтийца, как Александру Прокофьеву в стихотворении «Матрос в Октябре»?