Из гладкого металлического кружка на меня смотрело собственное лицо. По-моему, бледновато! Я потерла кулаками скулы, и на щеках тотчас же проступили два карминных пятна. Теперь я выглядела в точности как резная деревянная кукла.

— Мадам! — Парри была шокирована. — У леди на лице не должно быть красноты, это неприлично. Принцессе невозможно равняться с телятницей!

С телятницей! Кэт не знала, смеяться ей или сердиться. «Краснота!» — у Парри это прозвучало как страшное ругательство. Ворча, я покорилась, и вскоре розовая вода и молотая яичная скорлупа убрали с моих щек этот чахоточный румянец.

Теперь я выглядела, как если бы Господь пожелал сотворить меня писаной красавицей. А природная бледность, которую я в минуту тщеславия называла про себя «лилейной», куда больше розового или алого румянца шла к моим русалочьим волосам, отливавшим то золотом, то рыжиной в зависимости от освещения — на солнце они вспыхивали, как у ангела, в пасмурный день отсвечивали литой медью. Признаюсь, я гордилась своими волосами, а в тот день они искрились нитями спряденного солнечного света. Я оправила платье, закуталась в мех, приняла подобающую принцессе осанку и приготовилась к встрече со своими подданными.

— Пусть приблизятся.

В углу двора пританцовывали от холода мои джентльмены, рядом переминалась стража. Чуть дальше терпеливо ждали крестьяне: арендатор в суконном платье и грубых коричневых чулках, с обветренным лицом, его домочадцы обоего пола, дети от десяти лет до грудного младенца на руках, сгорбленный дедушка с палкой. Кто грел замерзшие ладони в подмышках, кто дышал на синие от холода пальцы.

Я с волнением ждала, когда они подойдут. Мне нравилось разговаривать по дороге с простолюдинами. Когда они громко желали многолетия отцу и неизменно добавляли: «Храни Бог и тебя, маленькая дочурка нашего Гарри!» — я чувствовала редчайшую, ни с чем не сравнимую гордость своей принадлежности.

И вдруг как обухом по голове:

— В путь, мадам Елизавета! — Это был голос Паджета. — Нам некогда точить лясы с этой деревенщиной. Его Величество велел поспешать! — Он выдержал паузу. — Что до вашего здоровья и удобств, полагаю, ваша милость предпочтет путешествовать скрытно.

Он потянулся опустить занавески на моем портшезе, отрезать меня от внешнего мира.

Он мной командует, запрещает говорить с селянами, велит ехать тайно, словно государственной преступнице.

Да как он смеет!

И сколько еще ждать, покуда я узнаю, Как он смеет?

— Минуточку, сэр, пожалуйста! — Поддерживаемая с тылу разъяренной Парри, Кэт смело бросилась наперерез врагу. — В дневные часы, когда можно не опасаться зловредных ночных испарений, миледи путешествует с раздвинутым пологом, — твердо объявила она, вновь разводя занавески.

— Здоровье здоровью рознь, мистрис Эшли, — проговорил Паджет, сверкая черными глазами. — Ее милости небезопасно показываться простонародью.

Этого Парри уже спустить не могла.

— Госпоже грозит опасность со стороны английского народа? — вскричала , она. — Думайте, что говорите, сэр! Да ее обожают с самого младенчества! Всякий раз, как она проезжает, люди сбегаются посмотреть! Ни одна живая душа в Англии не тронет ее волоска… мизинчика на ее ноге!

— И все же, — мстительно кивнул Паджет в сторону своих стражников, — будет лучше, если леди Елизавета поедет с опущенными занавесками.

Стражники вразвалку двинулись к нам. Паджет торжествующе улыбнулся.

— У меня приказ, — добавил он елейным голосом.

— Приказ? — И тут меня осенило:

— Чтобы я ехала за занавесками и не показывалась народу? Все это написано в приказе моего отца — короля?

Лицо его потемнело от гнева, и я поняла, что одержала верх.

— Не так многословно, миледи. Но… я почел за лучшее…

— А я, сэр, почитаю за лучшее во всем слушаться мою воспитательницу мистрис Эшли — после короля, разумеется. — Я снова изо всех сил разыгрывала паиньку. — Если она скажет, мы поедем с поднятыми занавесками.

Кэт победно сверкнула глазами, однако она понимала — сейчас не время трубить победу.

Голос Паджета, когда он наконец заговорил, хрипел от ярости:

— Как пожелаете, миледи. По коням! Эй, вы! Трогаемся!

Он — мой враг, в этом сомневаться не приходится.

Но отчего? И когда я это узнаю?

Закричали погонщики, портшез вздрогнул и закачался. В другом конце двора Эшли, Чертей и братья Верноны торопливо распрощались с крестьянами и вскочили в седла. На простодушных замерзших лицах селян было написано горькое разочарование.

— Кэт! Кэт! Прошу тебя, пошли к этим людям! Скажи, я сожалею, что не поговорила с ними, но король, наш повелитель, велел поторапливаться, и мы должны исполнить его волю. Скажи, что я желаю им здоровья и благодарю за доброту. Скажи, я не забуду Исткот и его жителей, их вкусное молоко и хлеб, их радушный прием!

Кэт быстро отрядила младшую горничную передать мои слова. Двор быстро уменьшался, с каждым конским шагом люди становились меньше. Однако, когда девушка добежала до них, все заулыбались, словно солнышко проглянуло после дождя. Арендатор обнажил голову, все его люди сделали то же самое; они махали шапками и кричали: «В добрый путь, леди принцесса! Дай тебе Бог здоровья и всяческих благ!»

Я что было сил замахала в ответ, глаза защипало от горячих слез радости. Вдруг одна из крестьянских девчушек выбежала вперед и со всех ног припустила за нами. Один из стражников выругался вполголоса и повернулся, чтобы ее отогнать. Паджет натянул поводья и схватился за шпагу.

Неужели они обидят ребенка?

— Вложите шпагу в ножны, сэр! — завопила я. — Не мешайте ей! Пропустите ко мне!

Девочка, сверкая глазенками, подбежала к носилкам и, умело размахнувшись, бросила мне что-то на колени. Это оказался букет первых вешних цветов — глянцевитый бальзамин, кивающие белыми головками анемоны, примулы, белые, словно пальчики знатной дамы, четыре или пять баранчиков-первоцветов с желтыми в алую крапинку зевами. Самой девчушке было от силы лет восемь, ее худощавое личико побледнело от холода, грязные волосы выбились из-под платка, грубые от работы ручки — почти лапки, как у звереныша, — были в трещинках и ранках. Однако на улыбку ее, когда я стала благодарить, стоило подивиться.

За спиной послышались скрежет вынимаемой из ножен шпаги и поступь стражников.

— Теперь беги! — прошептала я девочке. — И берегись этих людей!

Она кивнула, еще раз улыбнулась и побежала прочь. Я чувствовала, что в воздухе вокруг меня нависла угроза, и понимала — больше мне сегодня с народом не говорить. Однако мы продолжали ехать сквозь села и деревушки, и повсюду люди видели, кто едет, и маленькая замарашка не последняя в тот день лицезрела свою принцессу.

Казалось, испытание не кончится никогда. Каждый новый рассвет был холоднее и слякотнее вчерашнего, темнело рано и с наступлением сумерек снова холодало. Между рассветом и закатом непогода свирепствовала еще больше — не было дня, чтоб у нас не охромел мул или не перевернулся возок. Когда же мы доберемся до Лондона, где сейчас находится король со своим двором?

Младший Верной сочинил балладу в минорном ключе, которая отнюдь не согревала мне душу.

И так день за днем мое печальное сердце билось в такт печальному перестуку копыт. От Хэтфилда до Исткота, от Вайлд-Хилла до Вуд-сайда, от Белл-бара до Уотер-энда, от Мимса до Грин-стрит, черепашьим шагом, всего по несколько миль в день.

А я так и не приблизилась к разгадке, сколько ни листала Саллюстия в надежде, что он прольет свет на мрачное бормотание Гриндала. Может быть, при дворе он объяснится напрямик. А может, что-нибудь я сама выясню в жужжащем королевском улье: кто теперь пьет мед, а кто желчь, и от чьих острых жал мне следует бежать, как от огня.