В комнате была только одна дверь, которая вела в кухню. На ней висела занавеска. Девушка, принявшая заказ, принесла из кухни спагетти. Она поставила перед нами блюдо, подала бутылку красного вина и подсела к столику.

— Ну вот, — сказал Гай, — ты искал местечка попроще.

— Да, здесь как будто совсем не просто. Скорее — наоборот.

— Что вы говорите? — спросила девушка. — Вы немцы?

— Южные немцы, — ответил я. — Южные немцы, приветливый, хороший народ.

— Не понимаю, — сказала девушка.

— Как здесь принято? — спросил Гай. — Обязательно, чтобы она меня обнимала за шею?

— Конечно, — ответил я. — Муссолини уничтожил публичные дома. Это ресторан.

На девушке было надето гладкое платье. Она облокотилась на стол, скрестила руки на груди и улыбнулась. С одной стороны лица улыбка у нее была привлекательнее, чем с другой, и она все время поворачивала эту сторону к нам. Очарование этой стороны подчеркивалось еще тем, что с другой нос ее был вдавлен, точно он был из теплого воска. Но, в сущности, ее нос не был похож на теплый воск. Он был очень холодный и твердый, только сбоку немного вдавлен.

— Я вам нравлюсь? — спросила она Гая.

— Он обожает вас, — сказал я. — Только он не говорит по-итальянски.

— Ich spreche deutsch,[5] - сказала она и погладила Гая по волосам.

— Гай, поговори с леди на твоем родном языке.

— Откуда вы приехали? — спросила девушка.

— Из Потсдама.

— И побудете здесь?

— В этой чудесной Специи? — спросил я.

— Скажи ей, что мы собираемся уезжать. Скажи, что мы очень больны и у нас нет денег, — сказал Гай.

— Мой друг — закоренелый женоненавистник. Он настоящий немец и ненавидит женщин.

— Скажите, что я люблю его.

Я сказал.

— Перестань болтать вздор, и давай лучше удерем, — продолжал Гай.

Девушка обняла его другой рукой.

— Скажите ему, что он мой.

Я сказал.

— Уйдем мы отсюда когда-нибудь или нет?

— Отчего вы ссоритесь? — сказала девушка. — Вы не любите друг друга?

— Мы немцы, — ответил я с гордостью. — Настоящие немцы с юга.

— Скажите ему, что он красивый малый, — сказала девушка.

Гаю тридцать восемь лет, и он слегка гордится тем, что во Франции его принимают за путешествующего коммивояжера.

— Ты красивый малый, — сказал я.

— Кто это говорит? — спросил Гай. — Ты или она?

— Конечно, она. Я всего-навсего переводчик. Ведь только потому ты и взял меня с собой.

— Хорошо, что это она, — сказал Гай. — А не то пришлось бы нам тут расстаться.

— Ну что же. Специя — приятное местечко.

— Специя? — спросила девушка. — Вы говорите о Специи?

— Приятное местечко, — сказал я.

— Это моя родина. Специя — мой родной город, а Италия — моя родина.

— Она говорит, что Италия — ее родина.

— Оно и видно, что это ее родина.

— Что у вас на десерт? — спросил я.

— Фрукты, — сказала она. — Есть бананы.

— Бананы, пожалуй, можно, — заметил Гай. — Они хоть с кожурой.

— Ах, он любит бананы, — сказала девушка. Она обняла Гая.

— Что она говорит? — спросил Гай, отворачивая лицо.

— Она радуется, что ты любишь бананы.

— Скажи ей, что я не люблю бананов.

— Синьор не любит бананов.

— Ах, — сказала девушка упавшим голосом, — он не любит бананов.

— Скажи ей, что я люблю утром холодную ванну.

— Синьор любит холодную ванну по утрам.

— Не понимаю, — сказала девушка.

Сидевший против нас бутафорский моряк не двигался с места. Никто в комнате не обращал на него никакого внимания.

— Дайте нам счет, — сказал я.

— Нет, нет, останьтесь!

— Послушай! — сказал франтоватый молодой человек из-за стола, за которым он писал. — Пускай они уходят, они ничего не стоят.

Девушка взяла меня за руку.

— Ну останьтесь! Попросите его остаться.

— Нам нужно ехать, — сказал я. — Сегодня к вечеру мы должны попасть в Пизу, а если удастся, то и во Флоренцию. Мы можем вечером там поразвлечься. Сейчас еще рано. Мы должны доехать засветло.

— Отдохнуть немного — тоже хорошо.

— Путешествовать необходимо при дневном свете.

— Послушай, — сказал франтоватый молодой человек. — Не трать с ними времени понапрасну. Говорю тебе, они ничего не стоят. Уж я-то знаю.

— Подайте нам счет, — сказал я.

Девушка взяла счет у старухи, вернулась обратно и села опять за стол. Другая девушка вошла из кухни. Она прошла через всю комнату и стала в дверях.

— Не трать с ними времени понапрасну, — сказал опять франтоватый молодой человек недовольным голосом. — Садись и ешь. Они ничего не стоят.

Мы заплатили по счету и встали. Все девушки, старуха и франтоватый молодой человек сели вместе за стол. Бутафорский моряк сидел, опустив голову на руки. Пока мы завтракали, никто с ним не заговаривал. Девушка принесла нам сдачу, которую отсчитала старуха, и вернулась к своему месту за столиком. Мы оставили ей на чай и вышли. Когда мы сели в машину, чтобы двинуться в путь, девушка вышла и стала в дверях. Машина тронулась, и я махнул рукой девушке. Она не ответила, только посмотрела нам вслед.

Переводчик: Н.Георгиевская.

— Как дела, Джек? — спросил я.

— Ты видел этого Уолкотта? — сказал он.

— Только в гимнастическом зале.

— Ну, — сказал Джек, — надо, чтобы мне повезло, а то его так не возьмешь.

— Он до тебя и не дотронется, Джек, — сказал Солджер.

— Хорошо, кабы так.

— Он в тебя и горстью дроби не попадет.

— Дробью пускай, — сказал Джек. — Дроби я не боюсь.

— А в него легко попасть, — сказал я.

— Да, — сказал Джек, — он долго не продержится на ринге. Не то что мы с тобой, Джерри. Но сейчас хорош.

— Ты его обработаешь одной левой.

— Пожалуй, — сказал Джек. — Может быть, и так.

— Разделай его, как ты Ричи Льюиса разделал.

— Ричи Льюис, — сказал Джек, — этот заморыш!

Мы все трое, Джек Бреннан, Солджер Бартлет и я, сидели у Хэндли. За соседним столиком сидели две шлюхи. Они уже порядком накачались.

— Заморыш, — говорит одна. — Ишь ты! Ты как сказал, дубина ирландская? Заморыш?

— Да, — говорит Джек. — Именно.

— Заморыш, — говорит она опять. — Уж эти ирландцы! Чуть что, так сейчас ругаться. А сам-то!

— Не связывайся, Джек. Пойдем.

— Заморыш, — говорит она. — А ты, герой, хоть раз в жизни угостил кого-нибудь? Жена тебе небось каждое утро карманы наглухо зашивает. А туда же, заморыш! Тебе от Ричи Льюиса тоже попало!

— Да, — сказал Джек. — А вы как — ни с кого денег не берете?

Мы вышли. Джек всегда был такой. За словом в карман не лазил.

Джек проходил тренировку на ферме у Дании Хогана в Джерси. Место там красивое, но Джеку не нравилось. Он скучал без жены и детей и все время ворчал и злился. Меня он любил, и мы с ним ладили. Хогана он тоже любил, но Солджер Бартлет скоро начал его раздражать. Шутник может здорово надоесть, особенно если шутки его начинают повторяться. А Солджер все время подшучивал над Джеком, все время отпускал шуточки. Не очень забавные и не очень удачные, и Джека это злило. Бывало, например, так: Джек кончал работать с тяжестями и с мешком и надевал перчатки.

— Поработаешь со мной? — спрашивал он Солджера.

— Ладно. Ну, как с тобой поработать? — говорил Солджер. — Вздуть тебя, как Уолкотт тебя вздует? Посадить тебя разок-другой в нокдаун?

— Валяй, — говорил Джек. Но это ему не нравилось.

Раз утром на прогулке мы зашли довольно далеко и теперь возвращались. Мы делали пробежку три минуты; потом ходьба — одну минуту. Потом опять пробежка. Джека нельзя было назвать спринтером. На ринге он двигался быстро, когда бывало нужно, но бегать не умел. Во время ходьбы Солджер только и делал, что высмеивал Джека. Мы поднялись на холм, где стояла ферма.