Маша не отрывала взгляда от суфляра, даже опустилась на колено и водила рукой по стене, чтобы ощутить силу, с которой струю выхлестывало из земли. Она спросила:

— А на сколько все это взрывоопасно?

Камушкин ответил:

— Газ может взорваться, когда его от пяти до двадцати процентов. Зажгите в этом месте спичку — вмиг перенесетесь в гости к прабабушке. Для любителя самоубийства трудно найти более удобный способ.

Он говорил с гордостью, он словно хвастался, что в его подземных владениях есть такое грозное местечко. Маша поспешно встала. Камушкин пошел вперед. Теперь они поднимались вверх по вентиляционному проходу. Маше объяснили, что такие вентиляционные ходы называются «печами»: название дано из-за тяги, в ином подземном ходе гудит, как в настоящей печке.

Вентиляционная печь выходила в широкую, освещенную лампами штольню — обратную струю.

— Все, — сказал Камушкин. — Здесь газа у нас — десятые доли процента. Страхи и ужасы показаны, можете поблагодарить за представление и приступить к делу. Если не возражаете, поднимемся немного выше, бригада Ржавого работает в другом месте.

— Мне надо на восточный участок, — сказал Синев. — Я зайду к вам перед концом смены, Маша.

— Обязательно заходите, — попросила Маша. — Мне одной страшно выбираться.

Синев и Камушкин засмеялись. Синев сказал, продолжая улыбаться:

— Ну, одной возвращаться вам не придется. Здесь нет ходка, где бы ни работали люди, все они пойдут с вами. Вот только нам придется побродить в глухих углах сегодня.

Камушкин заметил, кивнув светом на респиратор:

— Вот отчего химическую фабрику навесили на плечи. Редкий случай — увидеть тебя с этим грузом.

Он пропустил Синева вперед. Синев с помощником свернули в первый же боковой ход. Теперь Маша шла вдвоем с Камушкиным по узкому и низкому проходу с неровным полом. Ни впереди, ни сзади не было ничего видно. Маша подумала, что если в этом безмерно низком погребе заблудиться, никто не увидит и не услышит, даже эха не будет. На минуту ею овладело беспокойство, она невольно заспешила, догоняя Камушкина. От торопливости она стала спотыкаться. Камушкин, не оборачиваясь, быстро шел впереди.

— Пожалуйста, немного потише, — попросила она. — Я запыхалась от такого бега.

Он пошел медленнее.

— Расскажите мне, куда мы идем, — продолжала она. — Что это за место, где работает Ржавый?

Камушкин объяснил, что бурильщики Ржавого заняты на проходке нового штрека. На этом участке особенно плохо с выполнением норм, рабочие с неохотой идут сюда.

Через минуту Камушкин сказал:

— Ну, пришли, вот она — бригада Ржавого.

Узкий штрек сменился уклоном, широким, как откаточная штольня. В конце его открылись места разработок. С разных сторон вспыхивали лампы, слышалось стрекотание сверл, в стенах виднелись боковые ходы. Несколько бурильщиков забуривали шпуры. Освещая место работы лампочками, прикрепленными к козырьку касок, бурильщики наваливались телами на длинные сверла, с тонким скрежетом углублявшиеся в породу. Среди бурильщиков Маша узнала рослого Ржавого, он работал размеренно и четко, что-то насвистывая. И уверенные его движения, и непрерывный звучный визг сверла, и самая песенка производила странное в этом подземелье впечатление бодрости и ясности.

— Здравствуйте, Василий Аверьянович! — громко сказала Маша. Ржавый оторвался от бура. Он скинул рукавицу, пожал Маше руку, свет её лампы падал на его перепачканное пылью смеющееся лицо.

— Проверка на тебя идет, Василий, — внушительно и насмешливо сказал Камушкин. — Мария Павловна по секундомеру установит, чего ты стоишь и нельзя ли тебя еще немного подогнать.

Маша резко обернулась к Камушкину. И самый тон его, и смысл его предупреждения Ржавому были недопустимы. Камушкина следовало немедленно опровергнуть. «Разыгрывает перед рабочими роль их защитника!» — с возмущением подумала Маша. Ржавый, заговорив, не дал ей высказаться.

— Правильно, надо проверить, — сказал он с доброй улыбкой. — Дело наше открытое, а со стороны всегда виднее, что к чему. Ты как же, Маша, сейчас начнешь?

— Сегодня я главным образом буду присматриваться, — сообщила Маша. — Надо мне предварительно ознакомиться с приемами вашей работы. А завтра приду вместе с вами и сниму полный хронометраж процесса от первого вашего движения до последнего. — Она попросила: — Дайте мне для начала поработать буром.

— Это можно, — согласился рабочий. — Становись на мое место.

Маша, напрягая тело, старалась всей силой давить на рукоятку бура, но струйка пыли и камешков, сочившаяся из отверстия, сразу оскудела, тонкий звук превратился в высокий неприятный скрежет, похожий на тот, что издает нож, царапающий тарелку. Через несколько минут у Маши заныли плечи, стало ломить руки. Раздосадованная и сконфуженная, она оставила бур.

— Девушкам наша работа непосильна, — утешал ее Ржавый, погружая бур в породу. Но она не могла успокоиться — она ощущала, не поворачиваясь, иронический, взгляд молчавшего Камушкина, ей было обидно, что он видел ее неудачу. Она сухо сказала, раскладывая чемоданчик и вытаскивая бумагу и карандаш:

— Спасибо, Павел Николаевич, теперь я справлюсь сама.

После ухода Камушкина она погрузилась в свою работу. Она записывала все, что делал Ржавый, каждую операцию и движение, отмечала примерную длительность, движения, его результаты. Ей сразу показалось, что Ржавый не торопится, при желании можно было и быстрей работать. Она усмехнулась — так было всегда, когда около рабочего появлялся хронометражист. Запись хронометражиста рано или поздно превращается в закон, становится обязательной нормой, никакой мастер, даже гордящийся своей исключительностью, не пожелает, чтобы ему предписали в качестве его каждодневного рядового задания то, что составляет максимум его возможностей, плод его нелегко добытого умения или трудового подвига… Она утешила себя обычным утешением всякого нормировщика — ничего, внесу поправки на замедление. Потом она обнаружила, что ей холодно. Она была одета тепло, в зимнюю шахтерскую одежду, но все более зябла.

— Морозно у вас, — пожаловалась она, передергивая; плечами.

— Морозно, — согласился Ржавый. — Вечная мерзлота, Маша. Ниже потеплее, там мерзлота кончается, а выше еще хуже. От этого и трудности, на каждом горизонте по-другому работается.

Маша подошла к забуриваемой стенке, осветила ее лампочкой. Это были песчаники, скованные вечным морозом. Их наносило в этом районе миллионы лет, потом климат изменился, грянули холода, вот так они и стоят с тех пор — застывшие, твердые, неподвижные. Маша отошла в сторону, лампочка выхватила из стены прожилки диабаза, прожилки затем превратились в линзы, далее потянулась целая диабазовая стена, рассекшая мерзлоту. Эта стена дышала тем же доисторическим мертвым холодом. Маша размышляла, новые важные мысли являлись ей, она торопилась все продумать. На все уже есть нормы — и на диабаз, и на наносные грунты, и на уголь, но на мороз, оледенивший все это, у нее норм нет, тут начинается неизведанная область. Правда, имеется и такой раздел — вечная мерзлота, на ее разработку устанавливается особая норма. Но под ней понимается просто мерзлый грунт, а она, мерзлота эта, бесконечно разнообразна — мерзлый нанос совсем не то, что ледяной диабаз или песчаник, совсем по иному нужно каждый из них разрабатывать.

Пока она размышляла об этом, снова появился Камушкин и предложил убираться — сейчас здесь начнется закладка запалов в шпуры, взрывники уже ждут.

— Это меня тоже интересует, — сказала Маша. — На днях я специально займусь этим. А пока я хотела бы только посмотреть.

Камушкин несколько секунд колебался.

— Скоро произведут отпалку ранее заложенных зарядов, — сообщил он. — Пройдемте в семнадцатый квершлаг, там находятся отпальщики, посидите около них… — Он добавил с прорвавшимся раздражением: — Вообще не люблю я, когда посторонние находятся на участке во время отпалки.