Он выхватил какую-то коробочку и помахал ею перед моим носом.

– Она вышла вот за этим. За аспирином! Заткнитесь и не распускайте руки, мы это уже проверили в ночной аптеке на Шестой улице.

Он пару раз глубоко вдохнул, взял себя в руки и продолжал:

– Она вышла на улицу, но была настолько ленива или неаккуратна, что не закрыла за собой дверь, только засунула кусочек бумаги, чтобы та не захлопнулась. За эти пять минут, а может быть и меньше, кто-то, кто наблюдал за ней с другой стороны улицы, проскользнул в дом и стал ждать её наверху в коридоре. Он был слишком хитер, чтобы напасть на неё на улице – там она могла хотя бы закричать.

– Откуда он мог знать, что она скоро вернется?

– Ну, это могли подсказать незапертые двери. К тому же в аптеке заметили, что она была совершенно нормально одета, но в шлепанцах на босу ногу. Убийца явно этого не упустил.

– А что же она не закричала в доме, когда кругом спит уйма людей? – удивилась я.

– Видимо, он ошеломил её внезапностью, – схватил за горло, когда она отпирала дверь в комнату, втащил внутрь, захлопнул дверь и уже там задушил. Но потом не забыл собрать таблетки аспирина, которые выспались, когда коробочка выпала из её рук. Одну таблетку, правда, просмотрел, и мы её нашли. Вряд ли она принимала аспирин, стоя у дверей. Ну вот поэтому мы и знаем, как было дело.

У меня перед глазами все ещё стояло то одеяло, хотя его давно свернули и унесли. Я ничего не могла с собой поделать, не хотела ничего больше слышать, но при этом не могла не узнать всего до конца.

– Но если её задушили, откуда тогда вся эта кровища? Еле живым голосом спросила я.

Я заметила, что коротышка тут же захлопнул пасть и уже не открывал её, будто боясь проговориться, и даже по лицу стало видно, как его самого замутило от воспоминаний о том, что они нашли.

По его глазам я поняла все. Пожалуй, из меня вышел бы детектив, потому что все остальное я сообразила, заметив только, как у него забегали глаза.

Он не замечал, что я за ним слежу, иначе не выдал бы себя этим бегающим взглядом. Сначала его глаза остановились на маленьком переносном патефоне, который стоял на тумбочке. Этот патефон с бамбуковыми иглами можно было слушать даже поздно ночью, совсем тихонько, чтобы не мешать соседям. Крышка была поднята, и я заметила, что игра полурасщеплена, словно работала всю ночь без остановки.

Потом его взгляд остановился на куске бумаги. На нем валялось около десятка новеньких блестящих десятицентовиков, и я подумала, что они там лежат как вещественные доказательства. На некоторых монетках были маленькие бурые пятнышки. Потом, наконец, глаза его скользнули на ковер, который местами выглядел каким-то притоптанным, как будто по нему таскали что-то тяжелое и беспомощное.

Я схватилась за голову и снова чуть не упала в обморок.

Казалось, меня вырвет, но все обошлось, и ещё не договорив, я поняла, что это правда.

– Вы что-вы думаете, что этот идиот танцевал с ней, когда она уже умерла? И что за каждый танец платил десятицентовиком, каждый раз, когда заводил патефон, – и каждый раз тыкал её ножом?

Никакого ножа там уже не было; его или унес с собой убийца, или отправили снимать отпечатки пальцев, но я уже знала, что все так и было. Стоило мне подумать о том, что здесь творилось, стоило представить этот танец с телом Джулии. Я знала только, что хочу убежать отсюда, убежать на улицу, что не смогу здесь оставаться, иначе просто спячу. Но перед тем, как сбежать с Ником, который поддерживал меня под локоть, я не выдержала и посмотрела на этикетку пластинки: "Бедняга мотылек".

И прежде чем выскочить за дверь, я сказала:

– Эту пластинку поставила не она. Она её не любила, называла "сладкими соплями". Помню, я как-то была у неё и завела эту вещь, так она выключила патефон и сказала, что с неё хватит, и хотела её разбить, но я остановила. Она была сыта мужчинами и всеми этими телячьими нежностям по горло, а такую приторную муть вообще не выносила. Ручаюсь, она её не покупала; все эти пластинки шли вместе с патефоном – мы его купили с рук.

– Значит, это его любимый шлягер? Только вряд ли нам это поможет. Если она терпеть не могла эту пластинку, значит, держала где-то внизу, а не на виду. Значит, он долго копался, чтобы найти музыку по своему вкусу.

– И при этом держал её в объятиях! Мертвую!

Эта мысль была самой невыносимой, хуже всего остального ужаса. Мы медленно шли по лестнице, и вдруг мне показалось, что я лечу прямо в подвал. Рука Ника крепко обхватила меня, и я тут же сомлела "на бис". Впервые в жизни меня не смутило, что я рухнула в объятия постороннего мужчины.

Когда я снова начала что-то соображать, он все ещё поддерживал меня, правда уже у стойки маленького ночного кафе, и протягивал к моим губам чашку с кофе.

– Как дела, Джинджер – спросил он.

– Отлично, – ответила я и залила этим кофе свою последнюю юбку. – А у вас, Ник?

На этом обмене любезностями для меня и закончилась ночь убийства Джулии Беннет.

На следующий вечер я чувствовала себя в заведении чертовски одиноко. Пришла я поздно, усталая и непричесанная, но Марино впервые оставил меня в покое. Возможно, у него тоже было сердце.

– Джинджер, – сказал он мне, когда я проходила мимо, никому ни слова о том, что случилось вчера. Если вас спросят, вы о полицейских ничего не знаете. Не погубите мне бизнес.

Дирижер Дюк поймал меня по дороге в раздевалку.

– Эй, я тут слышал, тебя вчера ночью забрали – начал подшучивать он.

– Никто меня никуда не забирал, милочка! – отрезала я.

Мне осточертели его шуточки и маникюр, и волосы до плеч, потому я так и сказала.

В раздевалке мне ещё больше не хватало бедняжки Джулии, потому что когда вокруг толпа людей, оркестр и музыка, все бурлит и жизнь бьет ключем. Но когда я пудрила нос перед зеркалом, то все время ловила себя на мысли, что она рядом. На вешалке для платьев все ещё было написано чернилами её имя.

Старуха Хендерсон источала сочувствие и давала столько советов, что невозможно было сосредоточиться. Вместо обычного одного бульварного листка она сегодня купила целых два и выучила их наизусть, слово в слово. Наклоняясь ко всем девицам по очереди, она жужжала им в уши:

– А когда её нашли, на каждом глазу у неё лежало по десятицентовику, третий – на губах, и в каждую руку он сунул по одному и сжал ей кулаки, представляете? Слышали вы что-нибудь подобное! Господи, он, видно, охотится на женщин, как черт из пекла!

Я распахнула дверь настежь, поддала ей ногой пониже спины и вышвырнула вон. Последние двадцать лет она вряд ли передвигалась с подобной скоростью. Остальные девушки только переглянулись, как будто говоря:

– Во дает!

– Живей, живей, в зал, в зал! За что я вам плачу? – заорал Марино за дверью.

Из гадюшника донеслось треньканье оркестра, мы выстроились гуськом, как арестантки, и ещё один кошмарный вечер начался.

Я вернулась в раздевалку в десятом перерыве, как раз после "У тебя нет замка, милый", чтобы на минутку скинуть туфли и сделать пару глотков. Дух Джулии был ещё здесь, все ещё звучали в ушах её слова, сказанные позапрошлой ночью:

– Прикрой меня, Джин! Я должна на минутку сбежать от этой бетономешалки! Мне от него уже дурно. Он шагает так, словно разбегается для прыжка в длину. Я уже чуть не заорала: "– Давай, парень, когда же ты прыгнешь?"

– Что у тебя с рукой? Танцевала на крыше?

– Это он меня так ведет. Вывернет ладонь и хвать её своими клещами.! Вот, смотри! Чуть не сломал запястье. Смотри, что он наделал своим перстнем!

И показала мне синяк величиной с вишню.

И теперь, сидя в этой мрачной берлоге, я подумала:

"– Это был тот самый тип! Тот, что с ней танцевал. Как же я его не разглядела! Как же Джулия его мне не показала! Если ему нравилось причинять ей боль, когда она ещё была жива, какой же он ловил кайф, когда резал её уже убитую!"