Казалось, рядом с ним заговорила сама подушка — холодная, если не ледяная. По второму разу жизнь не разогреть.

— Слышь... Эй!

Она. Ее голова от него слева... Седые космы... И ее утешающий голос:

— Не огорчайся. Кой-что сумел... И то молодец. Попыхтел.

Ее слова были не злы, но от тела ее шел все тот же нескончаемый холод... Остываю, подумал он. Остываю... Тщета усилий? Но почему вся жизнь на кону? Может, что-то было им упущено? Старик не искал других виноватых...

Его сознание все еще было заворожено — или, лучше сказать, заморочено чем-то вроде долга перед жизнью. Вроде бы что-то главное, что-то слишком серьезное стояло за этим их затянувшимся общением со старухой — но что?

— Эх, милай... — разболталась тем временем все схватывающая на лету Аннета Михеевна. — Жизнь, как стара баба!.. Жизнь, она ведь человеку не против. Именно!.. Жизнь не противится, когда ее трахают случайно, налегке, на таланте, первым легким разом... Слышь?

Старуха легонько толканула его в лопатку:

— Но жизнь не любит повтора. Слышь?.. Но тем сильнее жизнь не любит, когда по второму разу... когда ее принуждают и разогревают заново. Когда принуждают трудом. Хе-хе-хе-хе... Это уже не просто сердит. Это злит... И жизнь, ты уж пойми ее, не хо-ооочет. Не позволя-а-аает.

— И потому в ответ — холод?

— Холод? — Старуха удивилась.

— Ну да.

— Тебе, что ли, холодно?

На полу старик нащупал рукой недопитую, как ему думалось, бутылку. Сделав пустой глоток, он тут же сомкнул губы... Пусто... Да и не грела, как он уже знал, самопальная водка.

Петр Петрович бросил бутылку — и как же легко, как охотно и как предметно она откатилась куда-то в глубину, под кровать. Этот звенящий звук перекатывающейся бутылки... В никуда.

— Что это ты пялишься? — спросила.

— Да так.

— Та-аак, — смеясь поддразнила Аннета Михеевна. — А перетакивать не будем?

Петр Петрович слишком напряженно смотрел на нее. Словно бы он увидел сейчас не старуху, а что-то вдалеке. Увидел что-то, чего никогда в женщинах не видел прежде... Она превосходила его!.. Она, а не он, долгожитель в этой вечной тяжбе. Он — только искра. И что он, что другой — ей без большой разницы. Тыщи лет... И в точности так она обработает завтра следующего зажившегося старикана, сюда даже не оглянувшись! И уж конечно, не вспомнив, что у предыдущего старика тоже было свое лицо, что было имя и что был он Петр Петрович...

Отчего у меня такая ясная голова, — думалось ему... Откуда эта ясность? Или, когда по-настоящему холодно, у человека не бывает разномыслия. Холод как билет в одном направлении.

— Не-ееет, — протянул ее голос, осклабясь. — Второй раз разве что посме-ертно. Когда тебя уж не будет.

Она скривилась в снисходительной улыбке:

— Бывает. Бывает, что воздаду-ут... Медаль уважительную, а? Посмертно. Кто что любит. Иль орденок геройский?

За окном едва-едва светало. Ночь... Петр Петрович Алабин, зоркий старик, всматривался в крестовину оконца.

Аннета Михеевна посмеивалась:

— Ведь я, ежели вглядеться, и ласковая, и добрая, — и красивая. Раскрасавица...

Старуха нашла шерстяное одеяло, набросила поверх: так и быть, согрейся малость, Петр Петрович! Она подтыкивала углы, но и сквозь два одеяла руки ее оставались холодны.

Он вдруг стал слышать, как уходит его тепло.

— Раскрасавица, верно? — посмеивалась.

Она, эта сука, его жизнь, встала под серенький просвет окна: ей хотелось, чтобы старик разглядел, что она нага до пояса. Чтобы увидел ее тяжелые груди. Чтобы признал ее холодную красоту!.. Юбка на ней колыхалась. И груди.

— Смотри, смотри лучше... Не фыркай... Да ты разглядел ли? Сюда посмотри!

Она изогнулась бочком, отчего излом ее бедер, и правда, стал выпуклее и заманчивее.

— А что?.. Стриптиз... А вот и не хуже других!.. Женщина! — ухмылялась изгибающаяся в неслышном ритме старуха.

Она там пританцовывала. Ей явно нравилось само движение. Изгибалась в талии. Ногой вправо — ногой влево... Его жизнь?.. Эта пляшущая, кривляющаяся, циничная и по-своему великолепная старуха. Ладно. Какая есть. Как в кошмаре. Пусть пляшет.

— М-мм... — стонал Петр Петрович.

Когда Петр Петрович очнулся, вокруг стоял тот же злой холод. Тело его задеревенело. А карге хоть бы что!.. Старуха знакомо лежала с ним рядом и от не фига делать болтала ногой. Она поддевала носком ноги какую-то тряпицу и подбрасывала ее вверх — этак на полметра... И снова поддевала... Молча. И с некоторой забавой для самой себя.

Он же вдруг замер. Его-то ноги, где они?! Их не было. Ниже колен он вовсе ничего не чувствовал. Ноги были, но потеряли чувствительность. Застыли... Господи! Какой холод! — спохватился Петр Петрович.

Он дернулся вправо. Дернулся влево... Взобрался на старуху, а она его насмешливо подбадривала:

— Вот дурачина!.. Ну, ладно, ладно. Давай, давай живей!.. А то мы совсем окоченеем!

Возможно, рана в плече еще усилила его жар. (И соответственно — усилила чувство холода извне.) Петр Петрович уже мало что соображал... Но он старался. Он очень старался. Бедняге все думалось, что своим упорством и постельным мужеством он спровоцирует и подвигнет старуху на еще один выплеск юности. Хоть на коротко. Хоть на пять минут... Он еще и еще заставит молодеть ее лицо, ее руки, грудь... Да хоть на пол-минуты, жизнь ты моя, сука ты старая...

Скверная мысль вдруг пришла ему в голову. Нехорошая мысль. Он нацелился и уже было потянулся руками к ее горлу. К ее старой шее. Но куда там!.. Руки не посмели... Вместо этого, как оно и бывает у мужчин, он только прихватил, притиснул подругу поцепче. И пальцами рук, с напрягом, стал прощупывать ее плечи... Ее бедра... И еще раз бедра. И еще... Мол, так нам будет слаще. Острее спровоцировать чувственность!.. До самой надкостницы, до суставов, до хрящиков. Тонкие, однако, косточки...

— Больно! Больно! — ворчнула она.

И даже дернулась.

— Больно? — мстительно и с яростью спросил он. — А жить мне было не больно?

В голове, в висках у него давно звенело.

— А жить мне не больно? — переспросил старик.

Он выждал паузу, водя взглядом по знакомым стенам, в которые ввинчивался сейчас лунный свет.

— Ой-еей! — пискляво пела старуха, поддразнивая якобы проснувшимся в ней желанием.

— Слабо? — хрипел он.

Жилы на лбу старикана вздулись. И сама природа, сама генетическая память уже кричала: стоп, стоп! (Праотцы, прадеды с небес визжали и вопили ему — прочь! прочь от этой пропасти! от этой ямы!)

Стены, пол, сама постель (под его телом) дышали на старика жаром, летним зноем — и все потому, что с другой стороны на него дышало (и аж свистело!) контрастным холодом от этой вечной, не насыщаемой чужими жизнями старухи.

Зато он слышал, как заворочался влажный ком его сердца, выплюхивая кровь боевыми толчками. Сердце — вот кто сейчас старался изо всех сил!.. Алабин возликовал. Хлоп-хлоп!.. Хлоп-хлоп-хлоп! Птица с перебитыми крыльями, его старое сердце пыталось взлететь.

Ждал минуту! Не только же ледяную подругу, но и себя самого Петр Петрович торопил и гнал к новой и прекрасной (быть может!) вспышке юности. Но...

Но неожиданно старикан взмахнул рукой, вдруг сильно откинулся с постели и рухнул на пол. И провалился навек в небытие...

Старуха кой-как с кряхтеньем выбралась из постели. Устала... Она очень устала.

Она пошла посмотреть, как у старика с горячей водой. Ванны, конечно, нет... Душ по бедности... Но хоть так! И вода есть... Вода горячая!

Мертвый, он лежал на полу. Как рухнул, словно подломившись, так и лежал. Мой все-таки!.. Кого хошь догоню! — удовлетворенно подумала Аннета Михеевна.

Свежая, чистая после душа, она с удовольствием шлепала по половицам босая.

Как все они, только что умершие, старик стал покрасивше лицом. Причина проста: жизнь в эти секунды отдает лицу свое последнее. Беречь теплоэнергию незачем... Дальнейшее старение гражданина Алабина, Петра Петровича, не предусматривалось.