Она шепчет ему на ухо. Никто не слышит что.

Прежде чем подняться в замок, добрый сеньор сходит с коня у деревенской церкви и входит. Стоя на паперти во главе знати, он видит даму, которую не узнает. Он отвешивает ей глубокий поклон. Безмерно гордая, она выделялась над головами мужчин своим высоким, пышным дьявольским чепчиком, как его называли из-за украшавших его двух рогов. Дама из замка краснеет, чувствует себя затемненной и кажется совсем маленькой! Негодуя, она говорит вполголоса: «Вот она, ваша крепостная! Нет, довольно! Все идет наизнанку. Осел издевается над конем».

При выходе из церкви смелый паж, фаворит дамы, вынимает из-за пояса кинжал и одним ловким ударом разрезает прекрасное зеленое платье до самой поясницы. Она готова упасть в обморок. Толпа смущена. Все поняли, в чем дело, увидя, как вся шайка феодала погналась за ней. Со свистом рассекая воздух, падали на нее частые и беспощадные удары кнутов. Она бежит, но не очень скоро, так как стала немного тучной. Едва успела она сделать двадцать шагов, как спотыкается. Ее лучшая товарка бросила на дорогу камень, чтобы она упала.

Раздается смех. Она воет, ползая на четвереньках. Ударами кнутов безжалостные пажи заставляют ее снова встать на ноги. Благородные красивые борзые помогают им и вонзают в нее свои зубы. Растерявшись, окруженная своей страшной свитой, доходит она, наконец, до своего дома. Дверь заперта. Она стучится ногами и руками, кричит: «Мой друг, скорее, помоги!»

Она прильнула к двери, как несчастная сова, которую пригвождают к дверям фермы. А удары продолжают сыпаться на нее. В доме тихо. Там ли муж? А может быть, испуганный богач боится толпы, боится разгрома дома?

От всех вынесенных невзгод, ударов и звонких пощечин она в изнеможении опускается на холодный камень порога. Она сидит обнаженная, полумертвая, покрывая свое окровавленное тело лишь волнами своих длинных волос. Кто-то из дворцовых говорит: «Довольно. Сеньор и его дама не хотят, чтобы ее убили».

Ее оставляют в покое. Она прячется, переносясь мысленно на праздник там, наверху, в замке. Немного смущенный, сеньор замечает: «Мне, собственно, жаль!» Капеллан кротко возражает: «Монсеньор, если эта женщина, как утверждают, одержима, то вы обязаны перед вашими добрыми вассалами, перед всею страной отдать ее в руки церкви. Страшно сказать, какие успехи сделал дьявол после этих историй с храмовниками и с папой. Против него есть одно только средство – огонь!» А доминиканец прибавляет: «Вы высказали очень верную мысль, ваше преподобие. Колдовство – это ересь в ее высшей форме. Как еретик, так и одержимый дьяволом должны быть преданы огню. Однако некоторые из наших добрых отцов больше не доверяют даже огню. Они выставляют мудрое требование, чтобы душа сначала подверглась продолжительному очищению и испытанию, чтобы она была сломлена постом, чтобы она не горела, объятая гордыней, и не торжествовала на костре. Сударыня, если ваше милосердие так велико (обращается он к даме) и вы хотите взять на себя этот труд, то вы могли бы ее усмирить, посадив на несколько лет в какое-нибудь подземелье, ключ от которого будет храниться только у вас. Продолжительным и постоянным наказанием вы могли бы сделать добро ее душе, посрамить дьявола и вернуть ее послушной и кроткой в руки церкви».

Недоставало лишь жертвы.

Самый приятный подарок, который можно было сделать церкви, это отдать ее в ее руки. Она умильно признала бы усердие того, который сделал ей этот подарок любви, вручил это бедное окровавленное тело.

Но добыча чуяла охотника.

Несколько минут спустя ее взяли бы и заперли навеки в темнице. Она накрылась лохмотьями, которые нашла в стойле, бежала так или иначе и очутилась до полуночи на расстоянии нескольких миль, вдали от дороги, в безлюдной степи, где росли только чертополох и тернии.

Это было на опушке леса, где при неясном свете луны она смогла собрать несколько желудей, которые проглотила жадно, как зверь.

С вечера прошли века. Она совершенно изменилась. Не было больше красавицы, деревенской царицы. Вместе с ее душой изменилась и ее поза. Она походила теперь с этими желудями на вепря или на сидящую на задних лапах обезьяну. Нечеловеческие мысли роились в ее голове, когда она услышала или когда ей показалось, что она слышит крик совы, потом резкий взрыв смеха. Ей страшно, но, быть может, то насмешница сойка, подражающая чужим голосам, ее обычные проказы. Но нет.

Снова слышится смех. Откуда он? Никого нет. Смех точно выходит из старого дуба. И вот она явственно слышит слова: «Так вот ты, наконец, пришла. Добровольно ты не хотела прийти. Ты вообще не пришла бы, если бы не изведала глубины крайней необходимости. Чтобы ты гордячка, пришла, надо было тебе сначала бежать под ударами кнутов, кричать, просить о пощаде, подвергаться издевательствам, лишиться крова, быть прогнанной мужем. Где бы ты была теперь, если бы над тобой не сжалился я, если бы я не показал тебе то умиротворение, которое готовилось для тебя в башне.

Поздно, очень поздно приходишь ты ко мне, приходишь, когда тебя называют старухой. Когда ты была молода, ты плохо обращалась со мной, а я был твоим маленьким домовым, горевшим желанием служить тебе. Теперь твоя очередь служить мне (если только я теперь захочу) и целовать мою ногу...»

«Ты мне принадлежала со дня рождения, в силу твоего лукавого ума и твоей дьявольской красоты. Я был твоим любовником, твоим супругом. Муж запер перед тобой дверь. Я своего дома перед тобой не запираю. Я открываю тебе мои владения, мои свободные луга и леса. Не о выгоде я хлопочу. Разве ты не давным-давно уже моя? Разве я не вселялся в тебя, не владел тобою, не наполнял тебя моим пламенем? Я изменил твою кровь, заменил ее другой. Нет в тебе такой вены, в которой не переливался бы я. Ты сама не знаешь, до какой степени ты моя жена. Но не все еще формальности нашей свадьбы соблюдены. У меня свои представления о морали, и моя совесть не совсем спокойна. Соединимся на веки вечные».

«Что могу я ответить тебе, мессир, в положении, в каком я ныне нахожусь. Я знала, о, давно я знала, что ты – моя судьба. Ты ласкал меня, осыпал богатством коварно для того, чтобы низвергнуть в бездну. Вчера, когда черная борзая прокусила мое голое тело, зубы ее горели, я подумала: это – он. В тот вечер, когда эта дама, эта Иродиада, запугала пирующих, кто-то был посредником и предложил мою кровь. То был ты!»

«Да, но ведь я тебя спас, я заставил тебя прийти сюда. Все сделал я, ты угадала. Я погубил тебя. Но почему? Я хочу владеть тобой безраздельно. Говоря откровенно, твой муж надоел мне. Ты придиралась, торговалась. Мои приемы совсем иные. Все или ничего. Вот почему я немного мучил тебя, дисциплинировал, подготовлял для себя. Я вовсе не так неразборчив. Я не беру всякую глупую душу, которая предлагает себя мне, как говорят люди. Мне нужны души избранные, души, находящиеся в лакомом для меня состоянии ярости и отчаяния. Слушай, я не хочу скрывать от тебя: ты мне нравишься такой, какая ты есть. Ты очень похорошела. Ты возбуждаешь во мне желания. О, как давно уже люблю я тебя... А сегодня я жажду тебя... Я все поставлю на широкую ногу. Я не из тех мужей, которые считаются со своими женами. Если ты захочешь стать богатой, ты станешь ею. Если пожелаешь быть королевой, занять место Жанны Наваррской тебя изберут ею, несмотря ни на что, и король от того не станет ни менее высокомерным, ни менее злым. Быть моей женою все же выше всего этого. Скажи мне наконец, что хочешь ты?»

«Мессир! Я хочу одного только: делать зло».

«Восхитительный ответ! Как я был прав, полюбив тебя. Этот ответ содержит все: законы и пророков. За такой хороший выбор ты получишь сверх того и все остальное. Ты узнаешь мои тайны. Взором своим ты проникнешь в глубь земли. Мир придет к тебе и положит к ногам твоим золото. И даже больше. Вот смотри, моя новобрачная, я дарю тебе алмазы: месть. Я знаю, плутовка, твое самое сокровенное желание!.. О! Мы друг друга понимаем. Вот что отдаст тебя в мою полную собственность. Ты увидишь, как враг твой падет перед тобой в прах, будет умолять о пощаде, будет считать себя счастливой, если ты сделаешь с нею только то, что сделала она тебе. Она будет плакать. Ты услышишь, как она будет кричать: смерть и проклятье».