– Хорошо тут у тебя... – и, заметив, что хозяйка квартиры раздумывает, не пересесть ли ко мне под бочок, выпил еще для приведения чувств в нейтральное положение.

– Тебя Вера не потеряет? – спросила Алевтина, исподволь решив прозондировать мое настроение.

– Она поздно приходит... – вздохнул я, делая вид, что опьянел. – В половине девятого или даже в девять. Домой не торопится... Я в пять прибегаю, не терпится с Наташкой пообщаться... Да и тещу хочется пораньше домой отпустить.

– Любишь дочку... – завистливо протянула собеседница.

– Да, очень. С характером у меня девочка, умненькая. С двух лет острить начала. Однажды поднялась с горшка и кричит: «Папа, иди попу вытирать!». Подошел, смотрю – чисто. И спрашиваю удивленно: «Что же ты говоришь, что покакала? В горшке нет ничего? А она отвечает: «Нет, есть! Гляди внимательнее, там же маленький какашкин детеныш лежит!

Алевтина натянуто заулыбалась, и я продолжил ее охмурять:

– Знаешь, как дочка родилась, я холоднее стал к Вере относиться... Наверное, из-за того, что однолюб... А вообще у нас семья неперспективная. Знаешь, я удивляюсь... Столько кругом хорошего в жизни – люди красивые и замечательные, музыка удивительная, природа прекрасная, стихи великолепные... А вот хороших семей в природе практически не бывает. Я, по крайней мере, не встречал. Нет, есть, конечно, приличные семьи, в которых вроде бы все в порядке. Но приглядишься и понимаешь, что во многих из них просто сор из избы, вернее из голов своих не выбрасывают, просто культурно живут, без печали о несбывшемся, без дурацких надежд, без битья посуды и хлопанья дверьми... Мне кажется, что семья для нынешних времен, сооружение весьма сомнительное...

– Ну, ты загнул, – криво улыбнулась Алевтина, страстно желавшая заиметь если не семью, то хотя бы ребенка.

– Да нет, не загнул. Одни живут друг с другом, потому что жить больше не с кем, другие – потому что жить больше негде, третьи по привычке или из-за детей...

– А ты из-за чего живешь?

– Дочку люблю, да и к Вере привык... Но, знаешь, тяжело. Нет у нас семьи практически... Вернее, очень уж она большая. Тесть, теща, тетка Верина с мужем, дочь тетки с мужем и так далее... А сама Вера... Слушай, Алевтина, что она за человек? Столько лет с ней живу, а не пойму ее. Иногда мне кажется, что она совсем не тот человек, за которого себя выдает... Расскажи мне о ней... О клубе вашем литературном... Какие-то вы все странные. Клуб литературный, а все молчат, слова не вытянешь, не то, что стишок какой-нибудь типа «Анчара» или бури, которая мглою небо кроет. С Верой, вон, об Андрее Платонове пытался разговаривать, о Германе Гессе, Джойсе. Все знает, а ничего не чувствует... Не разговор получился, а зачет по литературе. То ли маньяки вы какие-то особенные, то ли еще чем-то озадаченные... Вон Емельян Емельяныч. Главненький ваш. Смотрит, как оперирует. Не взгляд, а хирургический инструмент... А Митька Ворончихин? Он с меня глазами кожу снимает... А Вера? Она во сне такое загнет, что кровь холодеет...

Алевтина скривила рот.

– Если ты все о нашем клубе узнаешь, то с Верой тебе не жить...

– А мне и так с ней не жить... От силы год-другой протяну. Разные мы люди... Я хочу просто жить, детей воспитывать и рожать, огород возделывать, редиску под снег сажать. А она хочет самоутвердиться при помощи денег и высокого положения и только об этом думает. Ну, что молчишь? Выпей рюмочку, да садись рядом... И признайся, что вы все – члены клуба литературных маньяков... Или просто маньяков.

– А ты не боишься, – сузила глаза Алевтина, – что если твое предположение верно, то тебе может не поздоровится?

– Может не поздоровится? Растерзаете на следующем заседании? Или у вас штучки покруче?

Алевтина не ответила – звонок в прихожей зазвонил «Подмосковные вечера». Через пять минут рядом со мной сидел... Леша. Он принес коробку шоколадных конфет и бутылку сухого вина. После приветствий и вопросов о здоровье, я хотел поинтересоваться, почему с ним нет княгини Простоквасиной, но передумал и взял быка за рога:

– Тут Алевтина мне только что открыла по секрету, что ваш клуб вовсе не литературный, а маньяческий. И что вы специально местом своих шабашей избрали мясокомбинат на Волгоградке. «Мясокомбинат, – сказала наша милая хозяйка, – это обнаженная плоть, это запах свежей крови, это символично, это будоражит воображение и инициативу, это, наконец, заставляет трепетать ноздри». И еще она рассказала, что на каждом заседании клуба со стихами или прозой должны были выступать четыре человека. И занявший по итогам голосования последнее место обязывался в течение недели замучить трех человек с улицы. Это правда?

Минуту Лешка недоуменно смотрел на меня. «Шизофреник, не шизофреник? Параноик, не параноик?» Алевтина сидела, рассеяно рассматривая ухоженные ноготки.

И я испугался. «А чего это Лешка сюда заявился? Не может быть, чтобы он своей княгине с этой тыквой изменял! А что, если я действительно попал в яблочко? Не в небо пальцем, а в яблочко своим глупым языком? И клуб их действительно маньяческий? И Лешка пришел сюда по звонку? Алевтина его вызвала, чтобы меня оприходовать...

Да, точно, маньяческий! И я, дурак, сюда сунулся... В самый капкан. Никто ведь не знает, что я здесь. Отравят, если уже не отравили... Водка, видите ли, у нее несколько месяцев лежит. Где это видано, чтобы хорошая водка несколько месяцев лежала? И смотрят-то как... Как оголодавшие удавы на откормленного кролика...

Точно маньяки. Сейчас столько технической литературы на эту тему на книжных прилавках лежит... Телевидение только маньяков и показывает. А эти рафинированные мальчики и девочки? Они ведь не пахали, как я на высокогорье до седьмого пота, костей не ломали, не потели по двадцать часов в сутки, сухарей твердокаменных не грызли, «завтраком туриста» не давились и вонючих чумных сурков не жрали от тоски по свежему мясу. Они благоразумны, они не пьют, не курят, они не знают, что такое бесконечная борьба с самим собою... Они, схваченные простенькими стереотипами, тусуются по квартирам, слова яркого сказать не могут, на поступки не способны. А душа-то просит необычного, просит действия, просит восторга и самоутверждения... Страха, наконец, требует, адреналинчика.

А они не могут ничего... Не привыкли, не способны на поступки и смелые телодвижения. И подсознательно ненавидят за это самих себя. Презирают подсознательно. И в отместку начинают презирать людей. Сначала презирать, а потом и убивать...

Вера как-то рассказывала о первых заседаниях клуба. Говорила, что с подачи Емельяна Емельяныча их посвятили творчеству маркиза де Сада и Мазоха, а также садомазохизму, как явлению. И как на одном из этих заседаний, после жаркой и безрезультатной теоретической полемики кто-то, кажется Ворончихин, в шутку предложил сексуально поиздеваться над кем-нибудь беззащитным... В познавательных целях. Например, над заскочившей на огонек искательницей женихов. «Слабо вам, интеллигентишки сырокопченые, – сказал тогда Ворончихин, – выше человека подняться и проникнуть ножиком в суть вещей?»

Понятно, практика – критерий истины. Представляю, как они побледнели от этих слов, как сладостно заныло у них в сердцах и паху...

Кстати, ведь именно после этой полемики заседания клуба стали все чаще и чаще проводится в тихом Подмосковье, за высокими заборами Вериной дачи... Может быть, и кости от этих выездных заседаний. Огород вскапываешь – всюду кости, земля прямо набита дроблеными костями. Спрашивал Веру, она ответила, чуточку усмехнувшись:

– Джека ведь костями кормим...

Джека костями кормят... Собаку нашу дворовую. Интересно, чьими костями кормят?

– Ха-ха-ха! – прервал Лешка фальшивым смешком слишком уж затянувшуюся паузу и мои невеселые мысли. – Неправду тебе, Евгений Евгеньевич, Алевтина сказала! Право измучить трех человек представлялось победителю конкурса. А побежденные в ранге подручных должны были ему оказывать всяческое содействие. Но все это в прошлом. Ты же знаешь, в последний раз клуб собирался более чем полгода назад... На дно, понимаешь, лечь решили. Давай выпьем, за него, только водку я не буду.