Все началось с джипа, серой букашкой выскочившего из леса, слева от Берла. Суматошно пыхтя мотором и таща за собою облако пыли, джип влетел в деревню, пронесся по улице, сопровождаемый возмущенным гоготом потревоженных гусей, выскочил на мост, прошелся юзом, выправился и, чихая, замер у ворот лагеря.

— Ну вот, — обреченно подумал Берл. — Аукнулись тебе твои бородачи, бижу. И Халед с Фаруком тоже…

Из джипа, отчаянно жестикулируя, выпрыгнул растрепанный ханджар в камуфляже, закричал что-то неслышное, суетясь и заполошно размахивая руками. Ворота поспешно распахнулись, и бородач, бросив джип, со всех ног помчался к штабному бараку.

Берл ждал, приникнув к окуляру и всем своим существом предчувствуя недоброе. В лагере завыла сирена, забегали-заметались ханджары, беспорядочными ручейками стекаясь к плацу. «Черные лебеди», в противоположность им, явно действовали по заранее составленному плану, группами по два-три человека занимая позиции в разных точках проволочного прямоугольника. Из барака вышли несколько офицеров, прозвучали слова команды. Лагерь быстро переходил на новый, многократно усиленный режим охраны. Берл вздохнул и прикрыл уставшие от постоянного напряжения глаза. Похоже, конец твоим планам, бижу, — не видать тебе, куница, жаворонкова гнезда.

Тем временем ханджары начали рассаживаться по машинам. Неужели уезжают? Ага, так тебе они все и уедут, лишь человек сорок в двух грузовиках и джипах выехали в сторону шоссе. Не иначе как тебя ловить, приятель, облаву организуют. Да облава-то — черт с ней! А вот «жаворонки»… Как теперь до них дотянешься? Ээ-э, брось ты, парень, — об этом теперь и думать забудь, понял? Вон, глянь-ка: смена караула. «Черные лебеди» сменили безалаберных ханджаров на всех постах и на вышках. А эти свое дело знают, сразу видно: не просто сидят, покуривают — замелькали, засуетились по долине блики полевых биноклей, вот и по берловой сосне скользнули разок-другой. Пора слезать, бижу. Сейчас уже всё против тебя, даже солнце.

И он спустился, вернулся к машине и сейчас сидел на мягком хвойном ковре, привалившись к колесу гольфа и невесело перебирая в голове возможные варианты. Возможные и невозможные. Собственно говоря, теперь оставалось только уходить, вернее, убегать, потому что если не поторопиться, то петля облавы непременно захлестнется у него на шее. Берл ненавидел проигрывать. Конечно, если бы сейчас рядом с ним был напарник — неважно кто, командир или подчиненный, то они уже давно сидели бы не здесь, на душистой сосновой хвое, а где-нибудь за кружкой пива в венском или мюнхенском аэропорту, поджидая рейс на Тель-Авив. Господи, да они вообще бы не приехали в этот лес, да что там в лес — не вернулись бы на рыночную площадь в Травнике. Поражение поражению рознь. Когда речь идет о жизни товарища, а не только о твоей, то можешь скатать свои дурацкие амбиции в маленький комочек и поскорее проглотить, чтобы никто, не дай Бог, не увидал.

Но сейчас-то он был один, наедине со своей собственной жизнью, а уж ею он привык распоряжаться единолично, вот так. Берл хлопнул ладонью по мягкой земле и сощурился, пристально глядя куда-то в глубь леса.

— Что, Яшка, не веришь? — сказал он вслух и презрительно сплюнул сквозь зубы, как плюют подростки. — Ну и не верь, твое дело.

Яшка приходил к нему нечасто, только по самым серьезным случаям. Видать, сейчас вырисовывался как раз такой, подходящий.

Он был старше Берла ровно на год и четыре дня, так что их дни рождения праздновали вместе. Даже берлов день рождения он себе присвоил, этот Яшка. Старший брат, ничего не поделаешь. Вечно он забирал себе все — такой характер: и игрушки, и всякие уличные находки, и дни рождения. Говорил, все это, мол, общее, ни твое, ни мое — наше. Ага, наше — держи карман шире, так или иначе, а всем этим «общим» распоряжался один только Яшка, а уж Берлу доставалось то, что зависело от яшкиной милости.

А он и не спорил — чего там, подумаешь… Не у всех был такой брат, а точнее — ни у кого такого брата не было. Чтобы старший и в то же время не настолько, не так, чтобы вместе играть неинтересно. Но главное даже не в этом. А главное в том, что такого смельчака во всем дворе не было и, наверное, во всем Тбилиси, да и во всем мире тоже. Яшка не боялся ничего. Ни драки, ни кладбища, ни высоты, даже колченогой старухи с соседней улицы, про которую все точно знали, что она ведьма. А Берл боялся. Собственно, Берл боялся всего вышеперечисленного без исключения и еще много чего. Но больше всего он боялся, что Яшка от него откажется. Скажет: «Зачем мне, такому смельчаку, такой трус в братья?» И откажется.

Как после этого жить? — Непонятно. А жить хотелось, и поэтому Берл, зажмурив глаза, изо всех сил старался соответствовать Яшке. Но Яшка-то чувствовал, что это не та храбрость, не та, красивая и упругая, как пружина, как фонтан, как лихая пиратка… Короче, не та храбрость, которая у Яшки, а вынужденная, вымученная, некрасивая замарашка с потными ладошками, которую и храбростью-то назвать трудно, настолько она похожа на трусость. И это его не устраивало, Яшку. Он с полным основанием хотел видеть в своем брате хотя и младшего, но достойного партнера, а потому непрерывно изобретал всевозможные страшные испытания, полагая, что только так и можно закалить некачественный берлов характер.

Это было в субботу, в день их совместного — общего — дня рождения. На двоих им исполнилось тринадцать, то есть Яшке — семь, ну а Берлу, как всегда, — сколько осталось. Мама возилась на кухне, непрерывно дергала их — «подай-принеси»; и они, чтобы не сбрендить, убежали от этого наказания во двор.

— Пойдем, — сказал Яшка. — Сейчас будешь учиться прыгать.

— Я умею прыгать, — сказал Берл, предчувствуя недоброе.

— Не трусь, — сказал Яшка и презрительно сплюнул сквозь зубы.

Они поднялись на крышу. Берл молча карабкался за Яшкой по лестнице, гадая, что же на этот раз задумал его мучитель. Конечно, они уже неоднократно бывали здесь, невзирая на строжайшие запреты взрослых. Выход с чердака запирался, но Яшка знал, какую доску нужно отодвинуть, чтобы вылезти прямо на жестяную кровлю. Наверху было чудесно и страшно, и казалось, что весь город с его красными крышами, сквериками и рогатыми троллейбусами лежит внизу, у их ног. Через улицу высилось красивое здание с огромными закругленными витринами и двумя прямоугольными башнями по краям. Одна из башен поднималась всего на несколько метров над общим уровнем дома и тут же благоразумно заканчивалась широкой площадкой с мраморной балюстрадой и шишечками по углам; зато другая ни с того ни с сего громоздила еще несколько ярусов и в итоге завершалась длиннющим шпилем с округлым гербом, совсем уже задевающим за редкие тбилисские облака.

— Смотри, — как-то сказал Яшка, указывая брату на башни. — Это как мы с тобой… Эх, забраться бы туда, на самый верх.

Берл кивнул с показной готовностью, но сердце у него сжалось. Он ни на секунду не усомнился в яшкиной способности рано или поздно пролезть туда, к гербу. Это было для него совершенно очевидно, как и исключительная точность братнего замечания насчет башен: вот он, Берл, низенький и приземленный, даже будто какой-то недоделанный, а рядом — прекрасный, воздушный Яшка, бесстрашно хватающий за хвост проплывающие облака.

Кровля была покатой, но не сильно, и чем-то напоминала драконову спину. Красные жестяные полосы сбегали вниз, к невысокому гребню, тянущемуся вдоль самого края слегка наискосок, от середины к углам — к разверстым жерлам водосборников. Гребень был чертой, отделяющей для Берла обычный страх от ужаса. Зная это, Яшка время от времени заставлял его делать несколько шагов по ту сторону — пока что только в центральной, самой широкой части этой длинной треугольной полосы, обрывающейся через край в пропасть. Берл делал несколько шагов на негнущихся ногах и возвращался, весь в поту, на безопасную сторону.

— Эх ты, трусишка! — смеялся Яшка. — Смотри, это ведь совсем просто!

И он легким танцующим шагом пробегал по всей длине ужасной сужающейся полосы — от середины, где она была не меньше метра, до самого угла, где она уже и вовсе сходилась в считанные сантиметры, так что между гребнем и краем еле-еле умещалась всего только одна яшкина ступня.