Потом дверь так же бесшумно закрывается… шорох и легкий стук деревянного засова… и тишина. Габриэль неуклюже возится, безуспешно пяля глаза в непроглядную темноту. Смешно сказать, но ему становится не по себе; одним разом всплывают откуда-то из дальней, детской памяти страшные рассказы о нечистой силе, о покинутых домах, о когтистых вурдалаках, о ведьмах и домовых…

— Эй! — панически выдавливает он из себя. — Ты кто?.. Ты где?..

— Шш-ш-ш… — шипит на него темнота. — Тиш-ш-ше…

Чья-то узкая и теплая ладонь ложится ему на плечо, спускается по руке, берет за пальцы, тянет куда-то вглубь дома. Разве может быть у вурдалака такая нежная рука? А у ведьмы? У ведьмы — может…

Обходя невидимые Габриэлю препятствия, они проходят через горницу, поднимаются по лестнице, делают еще несколько шагов и сворачивают. Путеводная ладонь отпускает руку Габриэля, чиркает спичка, свеча весело высовывает свой бойкий язычок, дразня неповоротливую темноту, и та, обидевшись, уползает в углы, под стол, под кровать, туда, откуда не видать стеариновой забияки. Они вдвоем в маленькой комнатке без окна — он и ведьма.

— Садись, — говорит ведьма и прислоняется спиною к двери. — Говори. Что с отцом? Где он?

— С отцом?.. — недоуменно спрашивает Габриэль. Туман в его голове уже не колышется, как раньше, а крутится сумасшедшим волчком, заметая в едином вихре прекрасных черноволосых ведьм с нежными ладонями, деревянные засовы, превращающиеся на лету в страшные молотки с длинными рукоятями и прозрачных червяков, отчего-то ставших за это время огненными. — С каким отцом? Ты кто?

В комнате тепло, он перестает дрожать, что приятно и даже как-то непривычно… вот если бы только не это кружение…

— Ты что, смеешься надо мною? — сердито говорит ведьма, щуря глаза. Глаза у нее зеленые, с огромными черными зрачками и крутым выгибом ресниц. — Ты же сам говорил: Симон-цыган… попросил тебя… что? Ну, говори… пожалуйста…

Голос у нее ломается на середине слова, и она начинает плакать, совсем не по-ведьминому шмыгая носом. Слезы застревают в ресницах, и она сбрасывает их резким движением головы.

— Да-да, Симон… конечно… — Габриэль берет себя за голову обеими руками и трясет посильнее, чтобы хоть на минутку остановить безумствующий волчок. Вот так. Возьми себя в руки, парень. Ты ведь за этим сюда шел, вспомни. Развел тут детские сказки у ночного костра, про ведьм с вурдалаками. Да ты уж не рехнулся ли часом?

— Сейчас, — говорит он извиняющимся тоном. — Подожди… ты меня прости… я немного не в себе… долго шел, ранен. Симон сказал, что тут у него половина семьи… где же они все?

— Не зна-а-аю… — она прячет лицо в ладони и быстро-быстро бормочет сквозь мокрые от слез ладони. — Были мама, я и две младшие сестренки, они двойняшки, по одиннадцать, Зилка и Хеленка. Говорили им: не выходите, не выходите… и я говорила, и мама: не выходите, не выходите… не выходите…

Бормотание ее переходит в тихий жалобный скулеж.

— Ладно, не надо, — шепчет Габриэль. — Не надо, не рассказывай. Тебя как зовут?

— Энджи.

— Ну вот и хорошо, Энджи. Анджела. Ангел, значит. А я — Габриэль. Мы с тобою вместе Ангел Габриэль… смешно, правда? — Габриэль пытается улыбнуться.

Энджи послушно кивает. Она берет со стола цветастый платок и вытирает мокрое лицо. Она изо всех сил старается помочь Габриэлю в его улыбчивом усилии, но у нее не очень-то получается. Какое-то время они сидят молча, без улыбок, но и без слез.

— Вообще-то это не наш дом, — говорит она почти спокойно. — Мы из Сисака. Когда усташи стали всех убивать, мы убежали сюда. Нам сказали, что босняки не трогают цыган, которые мусульмане.

— Белые цыгане… — кивает Габриэль.

— Ага. Белые. Мы-то не белые, мы просто… Но папа решил, что надо идти сюда и сказать, что мы — белые. Потому что усташи резали всех: и белых, и любых.

— Это дом Алкалаев, — говорит Габриэль. В голове его снова затевается вьюга. Деревянные молотки стучат в висках.

— Ага… Нам сказали: занимайте любой свободный дом. Потому что они уже поубивали всех, кто не мусульманин. Всех, не только мужчин. И поэтому было много свободных домов. Мама сказала, что это нехорошо — занимать чужой дом. Но я думаю, что если бы хозяева знали, что мы не могли иначе, просто не выжили бы, то они бы нас не осудили. Правда?

— Правда… — слабо отзывается Габриэль. Комната плывет у него перед глазами.

— Ну вот… А потом они забрали отца и братьев. В солдаты, на войну. Это было два месяца назад. С тех пор мы их не видели. Где они?

— Твои отец и братья были храбрыми людьми, — говорит Габриэль, набрав воздуху.

Она подносит ко рту два сжатых кулака. Черные огромные зрачки над белыми костяшками пальцев.

— Не плачь, — говорит Габриэль твердо. — Это всего лишь смерть. Они отказались убивать, твой отец Симон и его два сына. Не каждую возможность выжить можно использовать. Даже когда она единственная. Я видел смерть твоего отца. Он умер достойным человеком, Энджи. Он просил меня рассказать тебе об этом. Теперь он лежит вместе с другими достойными людьми, Энджи. Когда все это кончится, обязательно сходи туда. Это недалеко. Деревня Крушице, на самой лесной опушке, в овраге…

— Нет… — шепчет она, глядя прямо перед собою сухими невидящими глазами. — Нет…

Вот и все, Симон. Ты должен быть доволен — там, где ты сейчас. Просьба твоя исполнена в точности… Собрав последние силы, Габо поднимается на ноги. Настала пора подумать и о себе, парень…

— Прощай, Энджи. Мне надо идти. Будь осторожна. Запри за мной дверь.

Словно не слыша его, она все так же сидит, уставившись в одну точку. Ничего… это пройдет… все проходит. Габриэль спускается в темную горницу, наощупь отодвигает засов. Холодная осенняя ночь встречает его как старого знакомого. Что, заждалась, разбойница? Вот он я, бери, загребай ледяными, скользкими, когтистыми лапами… Ну да, вот они где, вурдалаки…

Куда теперь? Как это все кончить, а, Габо? В какую сторону? Не разбирая дороги, он бредет наугад, натыкаясь на садовые деревья. Вот и ограда. Сесть, что ли, отдохнуть?

Он уже почти опускается на землю, но останавливает себя, запрещает: нет, здесь нельзя. Если ханджары найдут его во дворе, то непременно обшарят и дом. Так что надо перелезть наружу. Обязательно надо. Вот только — получится ли? Оградка невысокая, по пояс. Габриэль ложится на нее животом и переваливается на другую сторону, особо не заботясь о том, куда и как падает. Это теперь не важно. Теперь-то уже точно все дела закончены. Теперь он окончательно свободен. Осталось только решить: как и где? Странное умиротворение овладевает всем его существом. Хорошо-то как… не слышно ничего — ни пьяных ханджаров, ни стрельбы, и в голове все встало на свои места: ни тебе вихрей, ни тебе червяков, только яркий голубой туннель прямо перед глазами. Что это, Габо? — Да это же смерть, дурачок. А-а… ну конечно. Ну и славно. Ты-то думал, что придется еще куда-то тащиться, что-то решать, кашлять… А это, оказывается, вон как просто! Все, оказывается, уже решено: здесь и сейчас. Хорошо… Блаженно улыбаясь, он всматривается в голубой туннель, а потом перестает видеть и его.

Не выходя из машины, Берл осматривал дом. Сквозь ставни просачивался свет, на балконе сушилось белье… дом был явно и нескрываемо обитаем. Зайти что ли? Он взглянул на часы. Время — к одиннадцати, поздновато для визитов. В маленьких городках ложатся рано. Но, с другой стороны, и откладывать дело в долгий ящик не хотелось бы. Личное поручение старика необходимо было исполнить до основного задания. Потому что потом еще неизвестно, как все повернется. Немного поколебавшись, Берл решил заехать завтра утром. Делов-то куча: потолковать о том — о сем, узнать, какие тут теперь жильцы, сделать несколько снимков… Берл хмыкнул и покачал головой. Вот уж представить себе не мог, что у железного Габриэля Кагана окажется такое мягкое подбрюшье… как это его после восьмидесяти на сантименты потянуло? Старость не радость…