Журавко был другого мнения, он считал, что оба дела целесообразно объединить. Но в прокуратуре сказали, что это еще успеется, пусть Марков сначала поработает в Самарске и выяснит все тамошние подробности, связанные с деятельностью фирмы.

Ремез искал расхождения в показаниях своей «четверки» и не находил. «Шерстянники» не скрывали своей причастности к хищениям на фабрике, рассказывали, как это делалось, признавали свою вину и в один голос проклинали Полякова. Следствие продвигалось даже слишком легко, так легко, что Ремез заподозрил некую хитрость. Павелко, с которым он поделился сомнениями, посоветовал:

— Не копай по сухому. Под страхом они жили, понимаешь? Крали и тряслись. И наступил момент, когда не так страшен арест, как его ожидание. Постоянно, изо дня в день. Вот-вот за мной придут, вот придут… Уманская жаловалась, что у нее начали дрожать руки, Маковец спать не могла, а ведь женщины еще молодые… Отсюда и говорливость. За старые грехи все равно отвечать, мол, придется, так хоть на новые не соберемся. Такова психология преступника. И хочется, и колется. — Павелко усмехнулся. — Они к тебе сейчас, как к попу, исповедоваться приходят.

— Знавал я и таких, у кого каждое слово хоть клещами вытягивай, — хмуро возразил Ремез.

— И меня они не миновали, — согласился Павелко. — Двух пальцев одинаковых и то нет. Считай, на этот раз повезло. Меньше мороки.

— У тебя, вижу, целая теория, — иронично сказал Ремез. — Скажи мне, теоретик, почему они так дружно катят бочку на Полякова? Их кто брал — ты?

— Ну, я.

— Не могли они пронюхать, что Полякова убили?

— От кого? Мы тогда и сами не знали. Думаешь, кто-то из них?

— Проверено. Алиби.

— А бочку катят, потому что Поляков — первая скрипка. Понимаешь?

Что ж, это похоже на правду, думал Ремез, листая страницы распухшего дела. Поляков — первая скрипка. Но уже отыграла свое скрипочка!.. Вернутся «задаваки» — жена, дочка, обе, видать, не промах, зубами вцепятся: и это наше, и то не его. Тем временем опись одних драгоценностей заняла целую страницу. Да на сберкнижках, которых оказалось целых четыре, кругленькие суммы. Следствию необходимо определить размеры причиненного государству вреда каждым отдельно.

Ремез искал в протоколах допросов хотя бы малейшую зацепку, которая вывела бы на след убийцы Полякова или Сосновской. Хотелось думать, что это дело одних преступных рук. Марков уверял, что его «фирмачи» не знают об этом.

— Пощупай своих родненьких, — невесело пошутил он. — А мои… Я, знаешь, за сто шагов чую, кто способен на мокрое дело.

При иных обстоятельствах Георгий Ремез и сам был не против того, чтобы пошутить, но на этот раз отмолчался.

Уманская в подробностях рассказала, как создавались излишки пряжи за счет кругловязального цеха, где кладовщицей работала Юля Полищук. На учетчицу Маковец были возложены заботы о том, чтобы ни одна бумажка, спецификации, накладные, особенно же лимитки, по которым списывалась «сэкономленная» пряжа, не вызывали сомнений в бухгалтерии. Товар забирал экспедитор Лойко. Часто это делал шофер фабрики Валиев.

Поначалу Поляков, Уманская, а затем и Валиев действовали втроем. Пряжу вывозили с фабрики небольшими партиями и через соседей и знакомых сбывали по спекулятивным ценам. Как раз в это время разворачивала свою деятельность самарская фирма, которой было крайне необходимо сырье. Отходы кругловязального цеха, так называемую путанку, использовал на фабрике цех товаров широкого потребления, который специализировался на изготовлении носков, рукавиц и другой шерстяной мелочи. Использовал не полностью, потому-то, получив запрос на путанку с Самарского промкомбината, дирекция фабрики обрадовалась.

Обрадовался и экспедитор Лойко. Появилась возможность, так сказать, легально поддерживать производственные связи с солидным, богатым сырьем предприятием. Для начала, думал он, пусть хоть путанка, а там видно будет. Лойко не ошибся, когда повел с заведующим складом соответствующий разговор. Поляков понял его с полуслова.

В тот же вечер обе стороны встретились на берегу Днепра в ресторане «Чайка» и обмыли соглашение. Торг шел долго. Каждый партнер хитрил, ссылался на риск, всячески преследовал собственную выгоду. В конце концов была выработана и установлена такса на импортную и отечественную шерсть, путанку, даже на пошивочные нитки.

Наутро Поляков сказал Уманской:

— Хватит размениваться по мелочам. У нас есть оптовый покупатель.

Кладовщица и обрадовалась, и испугалась.

— Это сколько же товару понадобится!

— По товару и деньги. Тысячи… да что там тысячами, десятками тысяч пахнет! Представляешь?

— Опасно, Григорий Семенович. Придется еще больше списывать на круглый, а Юлька и так придирается.

— Заинтересуем. Видела, как одевается? А всякие там фигли-мигли? Такая девка деньги любит. Меня другое волнует. Без учетчицы нам не обойтись, вся документация проходит через ее руки. Я против того, чтобы втягивать новых людей, но дело разрастается, стоит рискнуть.

Алла Маковец была, по мысли Уманской, фатально несчастливой особой, потому что недавно без видимых на то причин ее оставил второй муж. Черты лица Аллы были мелкие, словно выполненные по ошибочно уменьшенному масштабу, однако приятные. Портило их то, что они были постоянно мрачными. Полищук отмечала редкостную жадность Маковец: «За копейку глаза выцарапает», — зато главный бухгалтер фабрики не мог нахвалиться ее умением вести складскую документацию.

Разговор Полякова с учетчицей был на удивление коротким.

— А что я с этого буду иметь? — спросила она, даже не дослушав своего начальника до конца.

— Будешь иметь. На все твердая такса.

Кладовщицу кругловязального цеха Полищук решили запугать. Встретив ее с Ниной в обеденный перерыв, Уманская отозвала Юлю в сторону.

— Очень ты весела, девочка, ничего не знаешь, ничего не ведаешь. Как бы плакать не пришлось. Где смех, там и слезы.

Юля удивленно взглянула на нее:

— Вы как цыганка! Может, и ворожить умеете?

— Не до ворожбы. Алка с самого утра из конторки не вылазит.

— Спецификации выписывает. Мороки с ними, сами знаете.

— Знаю, знаю. И еще кое-что знаю. Выписывает она, да только не спецификации. Недостача пряжи большая. Докопалась, зануда, на нашу голову.

— Что-то вы, тетенька, крутите. Я-то тут при чем?

— А при том, что недостача по твоему цеху!

— Как же это? — всполошилась Юля. — Я ж ничего…

— Как бы не так! Думаешь, чистенькая? Ты же доверчивая, как дитя! Что подсунут, то и подписываешь. Теперь по головке не погладят. Не поверят, что без тебя делалось, не надейся.

И Уманская откровенно рассказала, сколько пряжи за последние месяцы попало не в кругловязальный цех, а за фабричные ворота.

— Ой, тетенька, что же делать? Вы же сами давали подписывать, я и подписывала.

— Давала. Я же не отрекаюсь! Обеим перепадет на орехи. А не хочется в тюрьму, ой, как не хочется! У меня же маленькие дети. Да и ты света белого еще не видела… — Уманская приложила к глазам платочек. — Словом, так: Алку я беру на себя. С Григорием Семеновичем посоветуюсь, он человек суровый, но не без сердца. А ты молчок, особенно Сосновской. Она хоть и подружка твоя, а продаст ни за грош. Бог милостив, как-нибудь выкрутимся.

На другой день, когда Полищук пришла на склад выписывать новую партию пряжи для своего цеха, Уманская шепнула:

— Удалось замять. Живем, девка! Слышишь? Но задарма ничего не делается…

И Юля послушно расписалась за пряжу, которой и в глаза не видела.

— Вот и хорошо! — обрадовалась Уманская. — Умница! Покорное телятко двух маток сосет. До сих пор текло, как говорят, да в рот не попадало, а теперь и ты внакладе не будешь. А пряжу раскинешь на все участки понемногу, никто и не заметит.

Это было осенью, с тех пор Полищук не раз подписывала сомнительные бумажки и получала за это наличными, а в конце мая к ней прибежала Нина Сосновская:

— Юля, ой, не могу… Что я слышала!