Раиса ОРЛОВА

Лев КОПЕЛЕВ

МЫ ЖИЛИ В МОСКВЕ

1956-1980

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение

Часть первая

ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА

1. Ранняя оттепель

2. Мы поверили, что уже весна

3. Вперед, к прошлому!

4. Умеренный прогресс в рамках законности

5. Прорывы железного занавеса

6. Наш Генрих Бёлль

7. Невольные противники державы

Из неоконченного разговора

Часть вторая

СООТЕЧЕСТВЕННИКИ

Встречи с Анной Ахматовой

Чудо Корнея Чуковского

Евгения Гинзбург в конце крутого маршрута

Просветительница

Генерал

Словопоклонник

Она пронесла свет

Русский интеллигент

Андрей Сахаров

С. Чупринин. До звезды

Указатель имен

Нашим дочерям и внукам

Много людей помогали нам работать над этой книгой. Помогали и непосредственно - советами, критическими замечаниями, поправками, дополнениями ко всей рукописи или к отдельным главам. Помогали и всем опытом своей жизни, дружеской поддержкой в трудные дни.

Мы сердечно благодарны Валерии Абросимовой, Василию Аксенову, Михаилу Аршанскому, Саре, Марине, Александру Бабенышевым, Абраму Белкину, Игорю Бурихину, Ларисе Богораз, Борису Биргеру, Инне Варламовой, Нике Глен, Юлии Живовой, Екатерине Зворыкиной-Эткинд, Лене Зониной, Любови Кабо, Наталье Кинд, Владимиру Корнилову, Вере Кутейщиковой, Анне Латышевой, Сусанне и Юрию Левинcонам, Михаилу Левину, Флоре Литвиновой-Ясиновской, Павлу Литвинову, Анатолию Марченко, Нине Масловой, Саре Масловой-Лошанской, Сергею Маслову, Юрию Маслову, Валерии и Михаилу Медвинским, Льву и Александру Осповатам, Анатолию Приставкину, Ивану Рожанскому, Розе и Максу Рохлиным, Галине и Давиду Самойловым, Валентине и Юрию Черниченко, Фаине и Игорю Хохлушкиным, Лидии Чуковской, Инне и Владимиру Шихеевым, Ефиму Эткинду.

Рукопись наших воспоминаний не могла бы стать книгой без самоотверженной помощи Лены Варгафтик и Ирины Каволъ.

Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет...

Б. Пастернак

...Пусть очевидцев поколенья

Сойдут по-тихому на дно,

Благополучного забвенья

Природе нашей не дано.

...Но все, что было, не забыто.

Не шито-крыто на миру.

Одна неправда нам в убыток

И только правда ко двору!

А. Твардовский

ВВЕДЕНИЕ

Мы рассказываем о том, что сами видели, слышали или узнали непосредственно от участников либо очевидцев.

С 1956 года мы вместе, но мы по-разному воспринимали события, людей, книги. По-разному и вспоминаем. Сегодня мы бродили по раскопкам Херсонеса. Развалины домов, надгробия, утварь и орудия, созданные людьми, которые жили две тысячи лет тому назад; читали слова, запечатленные на камне. Это было живое дыхание давно умерших...

Наше время быстро становится прошлым. Каждое вчера уже история.

Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется.

Нам не дано знать, какие плоды принесут посевы наших лет, какие памятники, какие свидетельства будут особо привлекать историков, что именно прочтут внуки и правнуки в сегодняшних письменах.

Мы хотим запечатлеть то, что помним. Чтобы оставить черепки для будущих археологов, камешки для будущих мозаик. Но и нам самим это необходимо сегодня. Чтобы противостоять хаосу. Чтобы сохранить отголоски умолкших голосов, следы ушедших. Чтобы продолжать жить.

22 сентября 1974 года. Севастополь

Часть первая

ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА

1. РАННЯЯ ОТТЕПЕЛЬ

Мы в руководстве сознательно были за оттепель и я сам.

Мы испугались - действительно испугались. Мы испугались, что за оттепелью польется поток, а мы окажемся не в состоянии его контролировать, и он может и нас затопить. Он может выйти за советские берега, образовать такие волны, которые сметут все барьеры, стены, удерживающие советское общество. Мы хотели направить движение оттепели так, чтобы стимулировались только творческие силы, которые способствовали бы укреплению социализма. Мы и сами хотели ослабить контроль над художниками, но были в этой области очень трусливы. У нашего народа есть на этот счет хорошая поговорка: "И хочется, и колется, и мама не велит".

Н. С. Хрущев

Кто прячет прошлое ревниво,

Тот вряд ли с будущим в ладу...

А. Твардовский

Многие наши современники начинают новое летосчисление с 5 марта 1953 года - со дня смерти Сталина.

Л. Когда началось дело врачей, мы узнавали в тюрьме о все новых арестах, погромных расправах и от наших новых коллег, и от недавних заключенных - Гумера Измайлова и Ивана Брыксина, которые не избегали старых товарищей и рассказывали нам о том, чего нельзя было прочитать в газетах и услышать по радио: об избиениях евреев в метро, в заводских проходных, о самоубийствах врачей, у которых умирали пациенты. В моем сознании и в сумятице полуосознанных чувств прорывался ужас.

Те бездушные, бессмысленно жестокие силы, которые хозяйничают в судах и МГБ, в лагерях и тюрьмах, которые расправлялись со мной и моими товарищами, я считал уродливыми "наростами" на здоровом теле страны. А что если именно это - суть, основа нашего государства, всего общественного строя?

Такие мысли я гнал, не хотел додумывать, убеждал себя "утешающими" стихами.

После первого бюллетеня о болезни Сталина было ясно - он не выживет; ТАК сообщать могли, только убедившись в полной безнадежности, зная, что это уже агония. Маленков, которого тогда называли "вторым", считался великодержавником, черносотенцем. Неужели начнется нечто вовсе непредвидимое, открытый фашизм?

Но ведь новое страшное самодержавие создал Сталин. Может быть, его смерть высвободит здоровые силы, социалистические, пролетарские? Либо новые хозяева будут менее самоуверенными, чем он, либо даже вовсе безыдейными и поэтому пойдут на сближение с Западом, прекратят войну в Корее?

Хотелось надеяться. Я не умел жить без надежд.

...Я оплакивал того Сталина, которого полюбил шестого ноября сорок первого года. В те непроглядно-мрачные дни мы на Северо-Западном фронте были почти окружены, отрезаны и от Москвы, и от Ленинграда. Немцы уже заняли Калинин, Мгу, Торжок.

У нас был трофейный радиоприемник, мне и моим товарищам по -должности полагалось слушать немецкие передачи. Я слышал, как надрывались победные фанфары немецких сводок, я слышал торжествующий крик Гитлера: "Этот враг повергнут раз и навсегда. Еще до наступления зимы мы нанесем последний удар". А наши сводки были безнадежно, до отчаяния скупыми: "Под натиском превосходящих сил... отошли... оставили... продолжали отход..." После всего этого неожиданно - голос Сталина, знакомый акцент, привычные учительские, пропагандистские интонации, словно он размышлял вслух, привычные, знакомые слова.

...Пройдут годы, и я пойму что это были наигранные, притворные интонации, что словарь был убогим, стандартные лживые словосочетания. Но все годы на фронте эти воспоминания о Сталине, придуманном и вознесенном десятками тысяч таких, как я, были одним из источников моей веры в победу. И потом, в тюрьме, вспоминая, думая о нем, я надеялся на освобождение, на торжество справедливости.

В день победы, в штеттинской тюрьме, я сочинял:

...Мы этого ждали

И в страшную осень в боях под Москвой,

И в дни, когда немцы у Волги стояли

И рев их орудий не молк над Невой...

Мы знали, кто мы. И мы знали, что Сталин

Германии карту держал под рукой.

О нем я сочинял в тюрьмах, на пересылках, в лагере и на шарашке многосуставную аллегорическую поэму "Пророк" - о вожде, который сурово, но мудро привел народ в обетованную землю.

Понадобилось десять лет, чтобы я уразумел, чего стоили мои якобы диалектические умозрения о "векторной гениальности" вождя, который, прокладывая верный путь к великой цели, не гнушался самыми страшными, самыми жестокими средствами, пренебрегая расслабляющей чувствительностью и предрассудками "абстрактного" гуманизма.