- За ним, приятель! - призвал Рыбакляч сообщника, но тот врывался в дупло старого ясеня, в гнездо Простуженной Вороны. Птица хрипло звала на помощь:

- Кхо... кхо... кхошмар-р-р! Кхи... Кхикота!

Жобль выбросил ее из дупла вместе с гнездом. Она уцепилась за куст вербы, но гнездо с теплой периной упало наземь. Рыбакляч, сладко злобствуя, растоптал его. Жобль хотел разделаться с несчастной птицей: та еле-еле спаслась, спрятавшись в кусте.

И тут подоспел Икота. Его лихорадило от пяти порций мороженого, но все же он нашел силы для схватки. В руке у него были стебли осоки с острыми, как лезвия, листьями. Сделавшись невидимым, он подпрыгивал и больно хлестал Жобля пучком по ослиным ушам, по мартышечьим лапкам.

У Икоты еще оставалось немного волшебной силы, которую давеча дал ему Флик дер Флит. И, взлетая невысоко, невидимка стегал сверху и Рыбакляча, отгоняя его от вербы.

Но злодей уж слишком рассвирепел. Он решил с разбегу вломиться в куст и схватить ворону. Жобль кружил над ним, подбадривая:

- Вперед! Вперед!

Рыбакляч отбежал подальше и, пригнув голову, тяжело понесся на вербу. А под ней в густой траве спрятался Тобиас: он сумел незаметно притащить брошенное сломанное удилище. Рыбакляч был в двух шагах, когда еж поднял свое копье, нацелив его в раскрытую пасть. Острый конец вонзился злодею в десну тот завизжал, как дюжина ошпаренных кипятком свиней. Тут и Розетом, быстро подкравшись, укусил его за пальцы над задним копытом. Чудовище так и осело на акулий хвост. Пасть разинута, из нее торчит обломок удочки.

Икота кинул в самую глотку колючие головки репейника - целую пригоршню. И сунул измочаленный пучок осоки. Рыбакляч с истошным воплем повалился набок, кое-как поднялся и, хромая, убежал. Жобль летел впереди, обессиленно садился наземь и едва успевал убраться из-под копыт приятеля.

В чащобе за ельником оба отдышались. Жобль сперва убедился, что Рыбакляч пострадал больше, и только тогда выдернул обломок удочки из его десны. Между тем по Темнющему Лесу покатился тревожно нарастающий шум: множество ночных птиц испуганно хлопали крыльями, сидя на ветках.

- А я слышу и шелест! - оживился Рыбакляч. - Опадают жухлые листья! Так тяжко дышит старый Флик.

- Ему хуже, чем нам! - взбодрился Жобль, и злодеи торжествующе переглянулись.

На рассвете они отправились на болото, стали безнаказанно разорять гнезда чибисов и выпей, пожирая яйца. Словом, решили безобразничать вволю, пока больны лесные хозяева.

Вскоре к Темнющему Лесу приблизилась повозка, в которой ехал молодой купец. Нагретая солнцем каменистая дорога звенела под колесами, воздух так и горел, наполненный лучистым паром. Два гладких утробистых мерина замокрели в пахах, шерсть под ременной упряжью стала желтопенистой от пота. Стоит ли говорить, как самого купчика разморило в духоте, которая все усиливалась?

"Искупаюсь в ручье, вот что я сделаю!" - решил он обрадованно. Привязав лошадей под деревом, вошел в лес, и голова, которую и без того напекло солнце, закружилась: на свежих березовых пнях бродил и клубился сок, отчего кругом стоял густой хмельной аромат. Пьяные осы, шмели и шершни метались в воздухе, кружились, сталкиваясь друг с дружкой, и, казалось, весь лес был полон их гудом.

Купец надышался лесного духа, и в нем заиграла кровь. Скидывая одежду, малый блаженно зажмурился от мысли: "Выманю красотку, вот что я сделаю!"

Он нырнул в полноводный ручей, пошарил по дну и, вынырнув, закричал:

- Адельха-айд, где ты?

Раззадорившись, рыскал под берегом, жадно заглядывал под тенистые ветлы. А она дрожала от озноба в гнезде утки, скрытом резучей осокой.

Купец наплескался в ручье, за непрестанными криками вдоволь наглотался воды, но и идя к своей повозке, все еще не мог успокоиться; страстно восклицая: - А, вот ты где! - заглядывал за кусты и деревья. Между тем Жобль и Рыбакляч подкрались к возу, посбрасывали с него товары и рылись в них. Чудищ заслонял куст бузины. Купец протянул к бузине руку:

- Где ты, Адельхайд? - он отодвинул ветви. - А, вот ты где! - и быстро выглянул из-за куста.

Что с ним стало! Побежал не зная куда, упал за картофельным полем на проселке, словно только того и желал, чтобы уткнуться в серый плюш пыли. Да как примется размачивать его слезами! Подобрали купца проезжие, а он им:

- Поманила меня красотка. А у нее ослиные уши! Клюв - о-го-го-оо! Лапки - обезьяньи. Стала во-о-от такой толщины, - и как мог широко развел руками. - Башка акулья. А зубки-то - кабаньи. Ой, спасите меня от красотки!

Купца положили в городскую больницу, где его поили чесночным настоем, разведенным в растворе горчицы, обкладывали льдом, а затем делали припарки. Потом он уже не говорил про красотку, но плакать продолжал, хотя и беззвучно.

Им весьма заинтересовались господа из судебной палаты, где скопились нераскрытые дела о задушенных и зарезанных девушках. Не имеет ли этот купчик кое-что сообщить следствию? Не убийственный ли порок выказывает себя в молодчике, наделяя красоток ослиными ушами и акульей пастью?

Подозреваемого заключили в узилище, дабы подвергнуть допросу с пристрастием, но мешали сомнения. Если он в продолжение основательных больничных процедур не развязал язык, чтобы попытаться изменить свою участь, то сможет ли заплечных дел мастер повлиять на него успешнее врачей?

И господин надворный советник предложил вот что. Нужно запросить у казны предусмотренные особой статьей суммы и обеспечить узнику кормление отбивными с перцем, обильно отпуская также красное вино. Через месяц к нему можно послать подряженную для этой цели девицу - вот тут-то и откроется, на что способен молодчик! Явит ли он глазу наблюдающих то, что должен явить молодой здоровый мужчина, потолстевший от жареного и розовощекий от вина?..

Мысль господина советника оценили по достоинству, и писцу, дабы потом уже не отвлекаться от документов следствия, поручили покончить с отчетом о том, какая прожорливость отличала арестанта. Восемь с половиной фунтов отборного мяса да ведро доброго дорогого бургонского - ежедневно! Ради того, чтобы расследование дало ощутимые результаты...

В то время как купец и не подозревал, что должен неистово предасться чревоугодию, Рыбакляч и Жобль раздумывали, на какое благое дело употребить его имущество? Оба терпеть не могли скупость, когда это качество принадлежало кому-то другому, а собственная их щедрость, если относить ее к выдумке, просто умиляла.

- Посмотрите-ка на этот холст! - сказал один.

- Замечательно огромный холст... - подхватил другой, и они встретились взглядами, захваченные общей мыслью. Сердца у них так и заколотились.

В сумерки Жобль уселся на Рыбакляча, они накрылись холстом, предварительно проделав в нем отверстия для глаз, и отправились в деревню к охотнику Брагману, который настолько славился жестокосердием, что никто из знавших его не мог бы сказать, чего в нем больше: злой страсти к охоте или охоты позлобствовать? Отличала его и страстишка к скабрезностям, а также к рассуждениям о помолвке и женитьбе.

Два сообщника были на пути к нему, и Икота, услышав их разговор, представил опасный замысел во всем его хитроумии. Не замедлив посоветоваться с Тобиасом и Розетомом, он поспешил к знакомой девочке Йозефине. Ее отец и мать, взяв с собой маленького сына, уехали в торговую слободу за покупками, собираясь вернуться только утром, и подросшая Йозефина, уже, можно сказать, девица, сама хозяйничала на кухне: тушила сосиски в глиняных горшочках с соусом и квашеной капустой. Хотя дом стоял в стороне от деревни, Йозефине не было страшно. Забор новый, высокий, ворота надежно заперты, двор стережет собака.

Девушка, помешав в горшочке, возвращала его в печь, когда залаяла собака, а под окном раздалось мяуканье.

- Что ты так рано возвращаешься, мой кот? - спросила Йозефина, отворяя окно. - Учуял вкусное, а мыши пусть гуляют?

Но кот не появился. В окно дунуло - со стола слетели хлебные крошки. Йозефина хотела сказать: "Странно!" - но не успела. Горшочек вдруг выдвинулся из печки, крышка приподнялась, а сам он наклонился.