Когда в камере, свет в которую проникал сквозь единственное окошко – квадратный фут зарешеченного пасмурного неба под потолком, – сумерки сгустились настолько, что на противоположной стене уже нельзя было разобрать надписей, нацарапанных его предшественниками, человек, который убил Дэна Одамса, встал с нар и подошел к обитой железом двери.

– Эй, шеф! – гулко разнесся по узким коридорам его голос.

Где-то у входа скрипнул отодвигаемый стул, послышались приближающиеся неторопливые шаги. В коридоре перед камерой появился начальник полиции города Джинго.

– Я раздобыл кое-что, о чем стоит поговорить, – тихо сказал человек в камере.

Начальник полиции подошел уже достаточно близко, чтобы в тусклом полумраке разглядеть сверкающее короткое дуло тяжелого револьвера, направленное на него. Не дожидаясь известного приказа, полицейский поднял руки.

– Повернись спиной! – шепотом велел заключенный. – Прижмись к дверям.

Полицейский выполнил приказ и почувствовал, как рука заключенного, проскользнув под его левым локтем, забралась под незастегнутый китель и достала из кобуры револьвер.

– А теперь открывай дверь! Живо!

Заключенный спрятал свое оружие в карман и теперь держал полицейского на мушке его же собственного револьвера. Тот повернулся, медленно опуская одну руку. Звякнули ключи, и дверь камеры распахнулась.

Заключенный сделал шаг назад и движением дула приказал полицейскому зайти в камеру.

– Ложись на нары лицом вниз.

Тот молча повиновался. Человек, который убил Дэна Одамса, наклонился, и черный револьвер резко обрушился на затылок полицейского.

Ноги стража порядка дернулись, и тело обмякло.

Пальцы заключенного быстро и тщательно исследовали содержимое его карманов, забирая все, что может пригодиться: деньги, табак, бумагу для сигарет... Затем он надел на себя кобуру полицейского и вышел из камеры, заперев за собой дверь.

Больше в участке никого не было. Обыск стола начальника дал еще две пачки табака, спички, автоматический пистолет и две пригоршни патронов. Оглядев вешалку, арестант добавил к своим трофеям шляпу, которая была ему велика и все время съезжала на глаза, и черный прорезиненный плащ – слишком длинный и слишком узкий.

Одевшись, он рискнул выйти на улицу.

Хотя дождь, уже три дня властвовавший над городом, сейчас на время перестал, главная улица Джинго была абсолютно пуста. Весь город свято соблюдал традицию обедать с пяти до шести.

Глубоко посаженные красные глаза беглеца – отсутствие ресниц, придавало им сходство со звериными – внимательно обшарили ближайшие кварталы: дюжина автомобилей, притулившихся у деревянных тротуаров, но ни одной лошади.

На первом же перекрестке он свернул за угол и еще через полквартала повернул в грязный переулок, идущий параллельно главной улице. Там, под навесом одной из конюшен, он обнаружил четырех лошадей. Их седла и уздечки висели тут же. Выбрав коренастую мускулистую чалую кобылу – в Монтане в распутицу выносливость важнее скорости, – он оседлал ее и повел в конец переулка, где забрался в седло и повернулся спиной к просыпающимся огням Джинго.

Проехав с милю, он вспомнил об оружии, при помощи которого взял верх над начальником полиции, и достал его из кармана – макет револьвера, вырезанный из куска мыла и оклеенный фольгой от сигаретной пачки. Он содрал фольгу, смял мыло в бесформенный комок и отшвырнул его в темноту.

Небо постепенно расчистилось, показались звезды. По ним он определил, что выбранная им дорога ведет на юг. Всю ночь он безжалостно гнал свою ленивую чалую, до тех пор, пока она совсем не выдохлась. Когда наступило утро, он решил устроить привал и, свернув подальше от опасной дороги в глубину ущелья, стреножил кобылу у зарослей одичалого хлопчатника. А сам вскарабкался на холм и устало растянулся на мокрой земле, уставившись красными звериными глазами на страну, сквозь которую ехал: холмы, холмы, холмы – черные, зеленые и серые. Грязь, молодая трава и подтаявший снег – истинные хозяева этих земель. И закон их властного триединства нарушался лишь бурой лентой проселочной дороги, извивавшейся, где ей вздумается.

За все время, пока он лежал на холме, беглец не видел ни одного человека, зато следы человеческой деятельности были повсюду: высокая проволочная ограда по обеим сторонам дороги; тропинка, пересекавшая верхушку соседнего холма; телефонные столбы, которые застыли, вонзив свои короткие руки в серое небо, – все это настораживало и обостряло чувство опасности.

В полдень он оседлал чалую и поскакал в глубь ущелья.

Но и там через несколько миль он наткнулся на маленькие столбики с телефонным кабелем, тянувшимся в сторону небольшого ранчо. Всадник свернул с дороги и объехал дом далеко стороной.

Вечером ему повезло гораздо меньше.

Он слишком расслабился – не видел проводов уже больше часа – и, минуя очередной холм, с размаху въехал прямо в центр небольшого скопления домишек. Провод тянулся к ним с другой стороны.

Человек, который убил Дэна Одамса, быстро развернул лошадь и погнал ее за соседний холм. Сзади прогремел выстрел. Он пригнулся так, что уткнулся носом в гриву чалой, и пришпорил ее. Щелкнул еще один выстрел.

Он скатился с лошади за секунду до того, как она упала, и, кувыркаясь, полетел в заросли полыни, настолько густые, что в них можно было спрятаться. Отдышавшись, он пополз прочь по склону холма и еще не скоро осмелился подняться на ноги.

Выстрел не повторился, и нарываться на новый ему не хотелось. Пришлось свернуть на запад.

Теперь он шел пешком. Короткие сильные ноги несли его туда, где на фоне свинцового неба громоздился Тайгер Батт – словно припавшая к земле, выслеживающая добычу гигантская черно-зеленая кошка, с грязными белыми полосами там, где в трещинах и разломах лежал талый снег.

Левое плечо онемело, а потом онемение сменилось жгучей болью. По руке потекла тонкая струйка крови, мешаясь с вездесущей грязью. Во время падения с лошади он сбил повязку, и старая рана открылась. Пришлось остановиться, расстегнуть плащ и рубашку и заняться раной. Когда все было в порядке, он выбрал тропку, ведущую к Тайгер Батту, и зашагал дальше, с трудом прокладывая путь в вязкой размокшей глине.

Только раз он прервал молчание, которое хранил с того момента, когда сбежал из тюрьмы Джинго: он остановился посреди дороги и, обведя взглядом налитых кровью глаз землю и небо, с усталым безразличием, но зато от всей души проклял эту грязь, ограды, телефонный кабель, человека, чей выстрел сбил его с лошади, и полевых жаворонков, чьи насмешливые трели дразнили его весь день. Всем этим он был сыт по горло.

И снова пошел дальше.

Опасаясь погони, он использовал всякую возвышенность как наблюдательный пункт и через каждые несколько миль делал привал, чтобы соскрести грязь с сапог.

Пошел дождь и превратил его волосы в какой-то глинистый пластырь – шляпа пропала вместе с лошадью. Плащ с чужого плеча жал и путался в ногах, но раненому плечу была необходима защита от дождя.

Дважды он сходил с дороги, чтобы пропустить сначала несущийся на всех парах «форд», а потом – повозку с сеном, которую, выбиваясь из сил, тащили четыре клячи.

Теперь путь его лежал по разгороженным пастбищам, где почти негде было спрятаться: по всей местности на расстоянии нескольких миль друг от друга были рассеяны фермы. И потеря лошади была достаточно веским доказательством того, что телефонные провода проведены здесь не для декорации. Последний раз он ел вчера в полдень, но, несмотря на отсутствие видимой погони, он не мог себе позволить остановиться. Даже для того, чтобы раздобыть еды.

Опускалась ночь. Он свернул к одному из склонов Тайгер Батта и остановился, когда уже совсем стемнело, завернулся в плащ, прислонился спиной к валуну и просидел так всю ночь. И всю ночь лил дождь.