Во время подобных шествий мужчины шагали во главе колонны, образуя своего рода живой щит. Они шли, тесно прижавшись плечом к плечу и, не понимая, как они смешны, искренне верили, что демонстрируют единство и сплоченность. Я же, хромой, ковылял позади, вместе с женщинами, и это доставляло мне несказанное наслаждение. Со страстью, достойной лучшего применения, женщины выкрикивали пустые, бессмысленные лозунги и от натуги ужасно потели. Пятна пота виднелись у них под мышками, тянулись вдоль позвоночника, расплывались на груди и даже на талии. Молодые и старые, худые и толстые, полубезумные, красивые и очень красивые, они кудахтали, как куры, и, набрав в легкие побольше воздуха, ритмично выблевывали тусклые и пошлые жемчужины политической мудрости. Я же вдыхал ароматы волос и женской плоти и весь дрожал от вожделения. Время от времени я закрывал уши руками и пытался представить себе, как, пыхтя и крича, они беснуются, сидя на мне верхом. Их дурацкая красота доводила меня до умопомрачения. Меня буквально трясло от запаха их подмышек, смешанного с запахами косметики и менструальной крови. Они ритмично, во все убыстряющемся темпе скандировали лозунги, затем, обессиленные, замолкали, снова скандировали и снова замолкали. И при этом были так прекрасны, что мне хотелось переспать с каждой из них. Я видел, что все происходящее их страшно возбуждает, и не мог позволить ни одной из них провести ночь в одиночестве. Именно тогда, во времена этой фаллической борьбы за мир, из-за переполнявшей меня похоти я стал сочувствовать страданиям палестинского народа.

Когда выяснилось, что я не только инвалид войны, но еще и признаю правоту наших врагов, моя ценность в глазах представительниц женского пола возросла неизмеримо и в конце концов меня признали истинным королем просвещенности и либерализма. Деля со мной ложе, женщины выражали тем самым свою солидарность с моими идеями о равенстве и братстве. Уже тогда было ясно, что я обладаю недюжинными способностями вешать женщинам лапшу на уши. Как уже упоминалось, я никогда не умел ухаживать. Мой способ затащить женщину в постель состоял в том, чтобы в нужное время и в нужном месте обрушить на нее всю мощь своих оригинальных и быстро меняющихся идей. Как правило, женщины не наделены выдающимися интеллектуальными способностями, но при этом ум всегда вызывает у них уважение. Поскольку в основе своей женщина существо неполноценное, ее движущей силой является желание «получить», прильнуть к кому-то другому. Раздвигая ноги, женщины обвивают их вокруг того, чего им самим недостает и чего они так страстно желают.

Я никогда не мог похвастаться особыми сексуальными талантами, и мой член не всегда в нужный момент оказывался достаточно твердым, но этот недостаток я с лихвой возмещал умением говорить. Женщины буквально с ума сходили от моих речей, а я снабжал их этим товаром весьма исправно. Они научились сношаться с моими словами во всех возможных позах. Женщинам незнакомы проблемы с потенцией, они способны трахаться бесконечно, и своими речами я доводил их до полного удовлетворения. До того состояния, когда сексуальный голод сменяется экзистенциальной тоской.

Тело мужчины очень быстро устает и нуждается в отдыхе, но разум не устает никогда. Он не только непрерывно творит, но еще и подстегивает угасший сексуальный инстинкт. Я всегда умел скармливать женщинам плоды своего ума, коим их самих Бог не наградил. Я доводил женщин до озарения. В момент озарения ты начинаешь воспринимать знакомые вещи как незнакомые, а затем снова как знакомые, но уже под новым углом зрения. Я был для женщин чем-то вроде маленького Господа Бога. Я крал у них души, и они становились моими.

Тем не менее я встречал и женщин, которых мне не удавалось покорить своим риторическим талантом, поскольку они бесконечно превосходили меня по коэффициенту интеллекта. Этих женщин я боялся до дрожи и испытывал к ним острую неприязнь. Они олицетворяли собой мою кастрацию. Однако при этом я их безумно хотел. Чем неприступнее они были и чем больнее меня ранили, разрезая мои половые органы на тысячи мелких кусочков, тем сильнее я их желал. Видя это, они хотели меня еще меньше, а я, в свою очередь, распалялся еще сильнее, и так до бесконечности. Я напрягал все извилины своего мозга, пускал в ход все ухищрения своего мрачного демонизма, но они с презрением выбрасывали мой товар на помойку. Рядом с ними, в тени их мужского интеллекта, я начинал чувствовать себя неполноценным и сам превращался в женщину.

Такой была Лола, с которой я встретился на третьем десятке своей жизни. Она то приходила ко мне, то уходила от меня. А я… Я готов был отдать ей все, что имел…

Впервые я повстречался с Лолой в университете, в знаменитом кафе гуманитарного факультета. Интеллектуальная жизнь этого факультета протекала главным образом в густом сигаретном дыму за чашечкой кофе. Начинающие гуманитарии страстно, с преувеличенной горячностью, обсуждали там темы, в которых очень мало что понимали, причем делали это вовсе не для углубления понимания, а скорее для того, чтобы произвести друг на друга впечатление своими пустыми псевдоинтеллектуальными речами. Чем более беспочвенный тезис ты выдвигал, тем в большую растерянность повергал своих оппонентов, заставляя их замолчать и лишая возможности что-либо возразить. Парализовать оппонентов считалось главной целью любой дискуссии, и со временем кафе да и факультет в целом превратились в интеллектуальную пустыню, где я чувствовал себя очень вольготно, ибо по части пустопорожних разговоров со мной мало кто может сравниться. Часы напролет мы просиживали в кафе, с жаром обсуждая самые, казалось бы, незначительные темы.

В кафе захаживали и девушки, среди которых попадались очень даже хорошенькие, и в том числе одна странная пташка по имени Лола. Лола была похожа на перевернутую вверх ногами метлу с приделанными к ней грудками. Глядя на нее, сразу было видно, что в этом мире она чувствует себя явно не в своей тарелке. Чаще всего она молчала, а когда все-таки открывала рот, то говорила медленно и с расстановкой. Каждый слог она тянула так долго, что за это время можно было успеть сказать целое предложение. Когда мы бурно дискутировали или замолкали, чтобы перевести дух, она пристально смотрела на нас своими огромными глазищами и сосредоточенно морщила лоб. Но поскольку в наших разговорах она никогда участия не принимала, то понять, что она собой представляет, было практически невозможно.

Лола часто сидела в углу в одиночестве и отстраненно наблюдала за происходящим вокруг. Однажды я заметил, что она жадно разглядывает какого-то парня. В ее блуждающих глазах ясно читалась тоска по любви. Худоба и хрупкость Лолы завораживали меня. В этой идиотской хрупкости была какая-то особая красота, из-за которой хотелось схватить ее в охапку и прижать к себе. В детстве отец водил меня смотреть на перелетных птиц. Вид одинокого аиста, летящего в самом хвосте стаи, почему-то всегда особенно волновал меня. Лолу будто окутывало какое-то странное облако. Она словно смотрела на этот мир через стекло бутылки из-под кока-колы. В ней было что-то такое, что будоражило мое воображение, и в сердце у меня начало шевелиться какое-то смутное чувство.

В один из тех тоскливых осенних вечеров, когда серое небо нависает над головой, как накануне войны, и тебе страшно не хочется ложиться в постель одному, мы встретились с ней в автобусе № 25, который связывал университет с центром города. Она сидела на заднем сиденье. Я присел рядом. Мне ужасно хотелось с ней заговорить, пусть даже о каких-нибудь пустяках, но меня словно заклинило. Автобус ехал по своему обычному маршруту, время от времени делая остановки, скоро мне уже надо было выходить, а я по-прежнему сидел, как будто аршин проглотил, и молчал. И вдруг перед самой моей остановкой бесцветным, ничего не выражающим голосом она медленно проговорила:

— Что это ты сегодня такой молчаливый?

— Думаю о Декарте, — выпалил я обрадованно.

Автобус затормозил на моей остановке, постоял и отправился дальше.