И вот, когда, как наевшаяся отравы мышь, я метался по лесистой чаще ее лона в поисках чего-то совершенно непонятного, а мои пальцы стали липкими от горячего конфитюра, напоминавшего лаву, поднявшуюся из глубин земли, я вдруг неожиданно для самого себя начал причмокивать, пыхтеть, хрипеть и похрюкивать. Что-то было не так, как раньше. Я неудержимо приближался к короткому замыканию сознания, к взрыву электростатических зарядов в верхних долях мозга. Мною овладел страх смерти, меня стал бить холодный озноб. И вдруг чудесным образом, совершенно неожиданно, в самое последнее мгновение, плотина у меня между ног прорвалась, и вслед за этим мной овладела приятная слабость. Минуту или две я задыхался, уткнувшись в шею своей возлюбленной, но затем почувствовал, что возвращаюсь к жизни и могу продолжать.

О, Авишаг! С ней я впервые стал настоящим мужчиной и понял, какая сила таится в различиях между мужчиной и женщиной. Я любил ее очень, очень сильно. О, как я любил мою Авишаг!

Я любил Авишаг так страстно, что некоторые органы моего тела (в особенности выпиравшие наружу) стали активно противиться отвратительной идее самоубийства во имя государства. Лишь в более зрелом возрасте я понял, что страдал в те годы от ужасного раздвоения личности. Я знал, что Авишаг выбрала меня, подполковника Г. Ванкера, потому что хотела стать вдовой. Но при виде ее прелестей у меня, как назло, проснулся интерес к жизни.

Уже тогда я понимал, что мир устроен не так, как тебе хочется. Он развивается по своим собственным законам и превращает тебя в твоего собственного тайного агента. Для тех, кто меня знал, я продолжал оставаться все тем же заместителем командира бронетанковой бригады. Мои друзья переняли у меня мою методику ухаживания и тоже превратились кто в офицера генштаба, кто в командира полка, а кто в командира роты в составе моего подразделения. Однако в глубине души у меня стало зреть все более и более сильное отвращение к дурацкой беготне по полю боя среди визжащих вокруг пуль противника. Если память мне не изменяет, я боялся даже и думать об этом страхе и, разумеется, никому никогда о нем не рассказывал. Страх перед этим страхом был так велик, что я не решался признаться в нем даже самому себе. Наоборот. Чем сильнее я боялся, тем более суровым и мужественным было выражение моего лица.

Один из моих любимых писателей, чье имя действует на меня как аромат роз, писал, что главная проблема разведчика состоит в том, что он должен полностью «раствориться» среди своих врагов и стать совершенно неотличимым от них. Но при этом он может так глубоко войти в роль, что возникает опасность его перехода на сторону врага. Именно это произошло со мной в объятиях Авишаг. Я перестал быть «чужаком», растворился, превратился в «своего». И пока я, как Ванька-встанька, двигался туда-сюда в ее гостеприимном влагалище, в голове у меня начали звучать совсем иные песни — песни вечной любви и продолжения рода. Я дезертировал в ряды страстных любителей жизни и больше не хотел умирать во имя сионистской мечты. Я хотел ради нее жить и служить ей на поприще рождаемости. Незаметно для себя я утратил веру в то, что целью моего существования является гибель. Я больше не был чужаком и стал, так сказать, «членом семьи».

В то время как в крови у меня бушевали страсть к жизни и похоть, в моем штабе меня продолжали окружать тупые офицеры, рвавшиеся в бой. Стадо козлов, радовавшихся приближающейся смерти, в полном соответствии с учением их вождя и учителя, вашего покорного слуги. К своему великому удивлению, я обнаружил, что обладаю слишком сильной харизмой и она может навлечь на меня беду. Что я мог поделать со своими игрушечными офицерами, которые так рвались в бой, если сам я не желал ничего, кроме открытой мной жемчужины страсти! Будучи в этой идиотской организации самым старшим по званию, я обязан был вести себя соответственно, сурово и непреклонно. Между тем меня это все совершенно не волновало. Уже тогда я понимал, что обычная глупость — зло преходящее, тогда как глупость харизматическая может запечатлеться в памяти потомков навечно.

Я проводил время с Авишаг, пребывая в полной уверенности, что, возможно, это последняя женщина в моей жизни. И сейчас, оглядываясь в прошлое, я очень жалею, что этого не случилось. В нашей тогдашней юношеской наивности было нечто такое, под сенью чего очень даже стоило бы прожить всю жизнь.

Прочие женщины абсолютно не интересовали меня. Они попросту исчезли с моего горизонта. В отличие от других моих подруг, Авишаг я не изменил ни разу.

О, как мы были тогда наивны. Верили, что мы прозрачны, и думали, что живем в стеклянном мире. Самые прекрасные годы своей жизни мы провели в стеклянном лабиринте в луна-парке Щеслочкильского. Мы узнавали друг друга, бежали друг другу навстречу, натыкались на стеклянные стены и разражались неудержимым смехом.

Чем больше я взрослел, тем больше отдалялся от себя самого и от человеческого рода как такового. Я растерял всю свою непосредственность, утратил способность испытывать простейшие чувства и эмоции. День ото дня мир становился все темнее, а я, сделавшись всеми уважаемым человеком, вслепую брел по его извилистым тропам.

Я не знал тогда (да и Авишаг, разумеется, это в голову не приходило), что я, ее личный «генерал» и первый в ее жизни мужчина, постепенно превращусь в труса, которого мучают непрерывные кошмары. Настолько мы с ней обо всем позабыли. Кроме того, Авишаг, вслед за мной, тоже с головой погрузилась в мою полубезумную военную игру. Вершиной ее деятельности на этом поприще стала организация вечеринки для одного из моих одноклассников по случаю присуждения ему очередного воинского звания.

Вся наша офицерская компания сидела тогда на облаке, покачивавшемся в самом центре голубого неба. Большинству из нас даже смерть казалась веселой прогулкой. Однако могу признаться: уже тогда у меня было предчувствие, что рано или поздно я поплыву на совсем другом, гораздо более черном облаке в некую далекую страну, над которой нависает мрачное серое небо.

За всю мою длинную извилистую жизнь у меня никогда не было ни отпуска, ни каникул, кроме разве что вынужденных двух недель между выпускными экзаменами в школе и призывом в армию.

Каждый раз на экзаменах в конце учебного года, перед самыми летними каникулами, учителя меня заваливали. Таким детским способом эти недоноски, судя по всему, отыгрывались на мне.

«Он не учился в течение года, так пусть поучится летом», — звучал их приговор. Вымещая на мне свое зло, они либо приговаривали меня к летним работам, либо требовали, чтобы я сдал дополнительный экзамен для перевода в следующий класс. Мои учителя, которых я уже тогда считал всего лишь жалкой кучкой навоза, не понимали, что тем самым они не наказывают меня, а, наоборот, осчастливливают. Даже сейчас ничто не отвращает меня больше, чем отпуск, и ничто не волнует больше, чем возможность сидеть одному в комнате и заниматься самообразованием. Хотя бы по той простой причине, что можно излить накопившееся семя, когда тебе вздумается.

В свободное время я читал, потом спал, снова читал и снова спал, в полном соответствии с ритмом моего биологического маятника. Никогда в жизни я не отлынивал ни от какой работы. На мой взгляд, «работа освобождает». Отдых и безделье развивают у меня инстинкт привыкания, противоречащий неизбывной страсти к переменам.

В течение тех двух недель, после экзаменов, делать мне было совершенно нечего, а когда тебе нечего делать, ты неизбежно начинаешь придумывать для себя занятия сам. Альберто и я решили устроить себе тяжелое физическое испытание.

В те годы (а может быть, и вообще) Альберто был для меня самым близким человеком. С первого класса школы мы не расставались друг с другом дольше, чем на несколько часов. Исчезновение Альберто из моей жизни стало для меня одним из значительнейших событий. Если бы он остался в живых, все бы могло сложиться по-другому. Альберто был самым замечательным из всех людей, которых я знал. Он превосходил нас во всех отношениях. Был самым быстрым, самым сильным и даже самым высоким. В учебе, на уроках физкультуры и, конечно же, с девчонками у него все получалось лучше всех. Правда, при этом он улыбался нам своей идиотской улыбкой и нес всякую чепуху, чтобы мы, члены офицерского клуба, не чувствовали его превосходства. Однако мы прекрасно понимали, что он не такой, как другие, и что ему уготовано великое будущее, в то время как нам навеки суждено прозябать в нашей серости.